Война Никиты Михалкова

Премьера «Предстояния» вызвала бурю. Подспудно копились боль и недовольство, любовь и ненависть, сгущались тучи народного обожания, негодования, неприятия сегодняшней жизни и оплёвывания вчерашней, и все они, разнонаправленные, вдруг сошлись на фильме Никиты Михалкова.

Его могучая фигура притянула, столкнула всех, и вдруг рвануло так, как никто не ожидал. Попробуем разобраться в этом природно-народном явлении, и в первую очередь в фильме, который, полагаю, больше, чем фильм, и больше, чем о войне.

Цель и цитадель

Михалков вступил на совсем новую для современного российского кинематографа территорию – территорию эпического кино (которую он называет большим стилем). Конечно, «12» уже прорыв в этом направлении – с новым киноязыком, с новой куда более яркой, острой, театральной, но почти всегда психологически оправданной манерой актёрской игры, с новым дыханием и охватом, а главное, с новым чувством современности. Михалков оттолкнулся от великолепного наработанного прошлого: кружевной, трепетной, несколько «инфантильно дачной» стилистики таких его шедевров, как «Механическое пианино» или «Обломов», да и отчасти «Утомлённые солнцем-1». И в нашей на глазах теряющей мужскую стать отчизне, и в уж совсем безысходно упадочном, бесполом кинематографе появилось «взрослое, мужское» кино. Но…

«Великий фильм о великой войне»… Самонадеянный слоган возмутил многих – его авторы не учли усложнившихся отношений зрителей к Михалкову ввиду его неизменной близости к трону, к насельникам которого относятся, видимо, тоже не так однозначно, как хотелось бы, и ввиду чрезмерно частого появления Мастера на телеэкране. То парадно, вероучительно победительного, то беспардонно самоуничижительного, как в «Перисхилтоне». Там его приход был похож на то, как подвыпивший камергер спустился в людскую, стал балагурить с дворней, давал кучерам дёргать себя за бакенбарды и дошутился до того, что они его чуть не высекли.

Итак, долгожданная кинокартина, чрезмерно, до отторжения рекламируемая (содержание фильма и методы его продвижения, как кинопродукта, находятся в непримиримом противоречии), наконец вышла на экраны… Но не вся, а только половина! Представьте, вы пришли в театр на спектакль, вам показали первый акт, вы в смешанных чувствах, многое непонятно, вы спрашиваете, чем всё завершится, а вам говорят: «Второй акт приходите смотреть, нет, не завтра, а через полгодика…» Вы остались без объяснения того, что было непонятым в первой части, без окончательной развязки, без разгадки заданных загадок, прояснения нестыковок и «непоняток» и без сокрушительного финального катарсиса.

Впрочем, нечего Бога гневить, во время просмотра первой части продолжения «Утомлённых» – слёзы накатывали не раз, и катарсисы случались. Меня, во всяком случае, в «Предстоянии» взволновало многое.

Продолжение «Утомлённых солнцем», конечно, задумывалось, как «наш ответ» Спилбергу – его известный фильм, как совершенно справедливо говорил Михалков, даёт неверное представление о том, кто на самом деле выиграл войну.

Но новые «Утомлённые» отвечают не только на этот «вызов».
Фильм состоит из новелл-притч, не очень органично (что необычно для Михалкова) связанных друг с другом совершенно необязательным (так мне показалось после первого просмотра) сюжетом – выполнение героем Меньшикова задания Сталина: найти генерала Котова. История «гражданской войны» Мити Арсентьева с комдивом Котовым присутствует здесь на втором плане, уступая мощным, вполне самодостаточным вставным эпическим новеллам. Каждая имеет свою сверхзадачу и законченность, а также, если угодно, отдельную религиозную и, в хорошем смысле, «басенную мораль», иногда слишком отчётливо декларируемую.

Но, может быть, в этой отчётливости – осознанный протест против тотальной аморальности современного российского кинематографа, принципиально отвергающего и проповедь, и очистительный катарсис. Кинозрителя приучили за последние годы к совсем другим фильмам; лидеры проката – богопротивные «Любовь-моркови», «Самые лучшие фильмы» и прочие «Стиляги»… Народ, как выяснилось, сейчас к разврату гораздо более готов, чем во времена «Калины красной» или 15 лет назад.

Все ключевые эпизоды «Предстояния»: и «Переправа», и «Пионерлагерь. Дочь за отца», и «Красный крест», и «Крещение на мине», и «Кремлёвские курсанты», и «Немцы в деревне», и «Чудо с «языком» в храме», и «Смертный час» – несут в себе евангельские смыслы, может быть, не сразу верно разгадываемые или понимаемые, – и они, конечно, безбожную часть аудитории в прямом смысле взбесили…

Когда-то Маяковский наивно утверждал, что ругать спектакль можно, только посмотрев его трижды, то есть не отвергая с порога, а хотя бы совершив попытку понять законы, по всей строгости которых «надо судить художника».

Нет, у нас «мочат» сразу после первого просмотра, а иногда и без него, удовлетворившись тем, что «Матизен напел». Суд без следствия, и пуля в затылок. Михалков ненавистен агрессивно-непослушному меньшинству самим фактом своего существования и к тому же успешного сопротивления тем либеральным «трендам», которые уже победили в экономике, идеологии и во многих видах искусства. Он один из бастионов (боюсь, из последних), которые не сдались. Он – цитадель, и он – цель. В него метят, но и он не промах.

Среди среди чужих и своих

После второго «сеанса» многое из того, что меня коробило во время первого, ушло, и даже напротив – непонятое стало привлекать. И смотреть, как ни странно, было ещё интереснее (хоть и на компе, хоть и сильно палёную копию). Это – сложное, многослойное, религиозное кино. И здесь без «веришь-не-веришь» не обойтись. Вопрос веры или вероисповедания для многих из наших профессиональных интеллигентов – «интимный», а почему? Интимное находится, пардон, внизу: в области секса и физиологии, а вера – высоко. О высоком уже нельзя говорить, в том числе художественным образом? И что плохого в том, что в произведении искусства (как это не раз бывало в России) подспудно звучит проповедь? В последние годы массово намывается фестивально-арт-хаузное «золото» в нечистотах постмодернизма, и религиозная проповедь воспринимается как нечто неуместное и даже неприличное. Обожествляют «сор, лопухи и лебеду», бесстыдно глумясь над «стихами»… То, с каким энтузиазмом либеральная общественность топчет и хоронит Михалкова, заставляет всё более соразмерять свои впечатления с пониманием (настолько, насколько я к этому готов) замысла режиссёра.

Действие «Предстояния» происходит в уже давно ставшей неприемлемой для большинства зрителей, но весьма распространённой и любимой отборщиками фестивалей зоне военного кино.

С её из фильма в фильм переходящими антисоветскими штампами: параноик Сталин, подонки-особисты, кровавые генералы, забрасывающие врага трупами наших солдат, мордатые вертухаи, лихие политзэки и уголовники, которые на самом-то деле и выиграли войну… Но что сделал с этой зоной Михалков? Он пожил, пожил в ней, да и изжил голубушку. И Сталин, и зэки, и урки, и вертухаи тексты вроде говорят «правильные», приятные «фестивально-демократическому» уху, но фильм, как оказалось, не о «кровавой гэбне», а о совсем другом. Михалков использовал чужую тематику, но остался в ней своим, что и возмутило либеральных догматиков более, чем если бы он снял «Освобождение-2». Они нутряным идеологическим чутьём определили фильм как чужой.

С другой стороны, далеко не все свои разобрались в том, что «Предстояние» не клон «Штрафбата» или «Сволочей», и потому обвиняют Михалкова в том, что он «продался». Этому, кстати, способствовал рекламный ролик, настойчиво показываемый почти всеми каналами, – со Сталиным (мордой – в торт!), вертухаями, расстреливающими политических, приблатнённым героем самого Михалкова… Опять чернуха про ГУЛАГ и штрафбат? Надоело! – подумали очень многие и не пошли в кино. Art-подготовка нанесла больше вреда, чем пользы, она била по своим, Михалков оказался чужим и среди них. И это, кстати, одна из причин кассового поражения фильма в начале «войны» за зрителя. Удар от народа, который получил Михалков, был, полагаю, для выдающегося русского режиссёра и общественного деятеля совершенно неожиданным и в какой-то степени заслуженным. Однако нет худа без добра, рекордное количество гноя и гнева, выплеснувшееся в блогосферу, говорит не только о значимости Михалкова как деятеля отечественной культуры, не только об идеологической интоксикации общества, но и о том, что оно всё ещё живо, и значит, готово к выздоровлению. Но обратимся к героям фильма.

Венок притч

Сталин, о котором, заметим, отец режиссёра (Сергею Михалкову посвящёнфильм) говорил: «Я ему верил, он мне доверял», предстаёт здесь не злобным, мерзким тираном, как, например, в «Круге первом», и не великим, статуарным полководцем, как в фильмах Озерова, а каким-то совсем неожиданным мифологическим персонажем. В исполнении Максима Суханова это сказочный тролль, злой волшебник. Он – и не военачальник, и не тиран, а мистическое вневременное воплощение страха. Тема страха, а главное, его преодоления – одна из важнейших в фильме. Страх Господен и страх перед Верховным – рождение первого, преодоление второго. Трудный поиск духовного оплота, без которого невозможно народное сопротивление. Сопротивление нацистам – и не только им. Не только тогда, но и сейчас, когда говорят о том, что планы Гитлера совсем другими методами осуществили совсем другие. Чем отличается «Предстояние» от фильмов Озерова или Бондарчука? Здесь попытка создать эпическую историю не о победе в войне, а о победе духа. Историю преодоления страха в стране, где богобоязненность во многом была замещена страхом перед тем, кто вершил свой Страшный суд, вряд ли советуясь с Богом.

Однако страшный сон Котова («Сталина мордой в торт»), а также совсем необязательные в эпизоде с курсантами уничижительные упоминания Главнокомандующего обернулись страшным сном в прокате.

Мистическая фигура, Сталин, что ни говорите, он мстит за ложь.

Кстати, режиссёр и соавтор сценария Михалков в этом эпизоде погрешил против художественной (ну и исторической) правды – не мог старлей перед смертью обвинять Сталина в том, что он погубил курсантов – не по-русски это как-то, – себя бы стал винить командир, а не правозащитные речи толкать. Кроме того, штрафбатов в 41-м попросту не было, а к реальной военной истории вся боевая фактура эпизода имеет ещё меньшее отношение, чем в фильме Досталя. Или Михалков творит миф, где не действует закон: маленькая неправда рождает большое недоверие?

Эпизод переправы, кончающийся нечаянным подрывом моста, снят замечательно. Это мощное народно-батальное полотно, в котором в отличие от массовок других блокбастеров у толпы на крайне малом отрезке экранного времени – живое лицо.

Сгусток красочного разнообразия народных характеров, проявлений верности, трусости, геройства, глупости, лихости, неподготовленности и несломленности.

Трагическая многонаселённая фреска военного ужаса, который перенёс и, главное, преодолел наш народ. Мы (наши отцы и деды) всё вот это преодолели (я слышал рассказы такого уровня страшной правды от своих родных-фронтовиков). В осознании этого одними незнаемого, другими подзабытого, а третьими намеренно опошленного и оклеветанного обстоятельства – огромного масштаба народного горя (а главное, повторяю, преодоления его) – и заключается настоящее потрясение. Во всяком случае, для меня.

То же касается истории гибели санитарного транспорта, завершающейся крещением героини на мине (замечателен Сергей Гармаш в роли отца Александра). Кто скажет, что предсмертная молитва «Господи, сделай так, чтобы моя воля не перебила твою» звучит в фильме фальшиво? И хочется отбросить все подлые наслоения нашего времени и верить в спасительность верности и веры. В обществе громадная усталость от лжи, несправедливости и страшная тоска по правде и праведному суду.

Потому взрыв катера с партархивом был ожидаем и воспринимался как справедливая кара, и кто скажет, что Мария Шукшина и Александр Адабашьян плохо сыграли своих советских персонажей (кстати, тоже вполне кошмарно современных)? Вообще актёрско-режиссёрская солидарность фильма изумляет. Блестяще сыграны совсем небольшие роли лучшими артистами России. Замечателен всего в двух кадрах Валентин Гафт, в образе эсперантиста-зэка; всего на нескольких метрах плёнки – сложный, трагический образ создал Алексей Петренко в роли бухгалтера, который во время жуткого обстрела, не обращая на него внимания, собирает рассыпанные купюры и просит расписки у офицера для последующего отчёта перед начальством. Работы Евгения Миронова, Александра Пашутина, Валерия Золотухина, Даниила Спиваковского, Александра Голубева разве не замечательные актёрские воплощения?

Пронзает современностью тоска и ненависть в кривой усмешке солдата, который выстрелил из ракетницы в задницу немца-говномёта. Не выдержал он, сто раз униженный отступлением, этого последнего унижения, вполне понимая, чем его попадание обернётся. Образный строй эпизода вызвал шквал ехидных комментов в блогах. А у меня – вчерашние и завтрашние ассоциации: наша баржа-страна подвергается тотальному унизительному обгаживанию, но надо терпеть, раз нет сил ответить, и... верить. Как терпели наши солдаты, отступая до Москвы в 41-м, как терпели и верили солдаты, сдавшие Москву в 1812-м. Они потом ответили, а мы?

Катастрофа штрафбата и кремлевских курсантов

Картина полного военного крушения в «Предстоянии» в отличие от многих других военных фильмов (особенно снятых в последнее время) не повергает в уныние, не рождает проклятий и гневливого поиска виноватых (хотя по тексту можно было бы ожидать), а даёт представление о том, что такое война на самом деле. Указующий перст есть и здесь: перед боем вдруг стали молиться татары, а русские? Молятся ключам от родного дома, фотографиям семьи, звукам детства… Все курсанты погибли, остались мёртвые раздавленные тела и тикающие часы. Образ ядерной зимы: ещё работающая техника и уже убитое человечество.

Михалкова обвиняют в том, что он «украл» что-то у Тарантино, Кэмерона, Спилберга, Арановича, Климова и т.д., что, конечно, ерунда, точнее было бы говорить о его перекличке с современниками. В глобальном киномире Михалков – и тут уже никто ничего не сможет поделать – супердержава, он давно заслужил (в отличие от многих его оппонентов по Союзу кинематографистов) право на любую образную полемику с «другими странами».

Огорчило «жеребячество» воспитанных на обильных продуктовых и идеологических пайках кремлёвских курсантов, уж слишком сильно рифмующееся с некоторыми инфантильно-ребяческими юнкерскими сценами, которые и в «Цирюльнике» вызывали недоумение.

Не очень убедил Артём Михалков в роли Сазонова. Вроде играет хорошо, но его герой-балагур не стал нервом эпизода – наиболее пронзительным среди курсантов мне показался тот, что сочинял буриме. Неожиданные долгие планы с ним непонятным образом завораживали. В небольшой сцене вдруг выстроилась возможность единения беспомощной в военном деле «элиты» и бывалых штрафников. Присутствие в кадре сына режиссёра уводило во время просмотра мысли в неправильную сторону: 35-летний Артём играет мальчишку-курсанта только потому, что он Михалков? А роль важная, если бы её играл актёр, похожий на юных Бурляева, Кононова или Меньшикова, то и вся сцена прозвучала бы иначе.

Это единственный эпизод в фильме, который, на мой взгляд, достоин существенного сокращения.

Победа поражения?

Большая, великолепно снятая сцена «Немцы в деревне» (наконец с благодарностью отметим работу оператора Владислава Опельянца и композитора Эдуарда Артемьева) – притча о поражении духа. О цене покорности и цене сопротивления. Никто из крестьян не пустил Надю Котову в дом, никто не высунулся, когда немец забирал у цыган лошадь, и только одна женщина (её играет Наталья Суркова) спасает дочку комдива, топором по-русски расправившись с захватчиками (и роли немцев, кстати, тоже сыграны замечательно достоверно)… Этот документально-эпический эпизод не столько о жестокости оккупантов. Как и многое в фильме, он перекликается с «сегодняшней злобой». Отсутствие национальной солидарности, добровольная нравственная демобилизация, аморфность и бессмысленность существования, тупая покорность очевидному злу, равнодушие гораздо большие, чем в оккупированной деревне 1943 года.

Отдельно светла и прекрасна фантасмагорическая сцена с немцем-языком, спрятавшимся в храме. Где Котов нашёл подтверждение тому, что дочка его жива, а немец – что Бог есть. Мать крестик на него перед уходом на фронт надела, и они чудом спаслись – вылетают из храма и, очумевшие, почти братаются; русский немца – ремнём по попе, а тот, счастливый, учит русского, как правильно его вязать. Счастье Спасения… Посередине войны – золотое, огромное поле, распахнутое бесконечное синее небо – красота божьего мира, которая, так же как и военные ужасы, напоминает всем (в том числе подхалимам и хулителям Михалкова) о бренности нашего сегодняшнего материального существования. Да, абсолютно ясная метафора. И слава богу, она прекрасна.

Важнейшим в фильме является внутренний, не нуждающийся в служебных связках сюжет отношений отца и дочери.

И замечательно смотрятся органично возникающие, щемящие планы из первых «Утомлённых», где плывут себе по русской речке девочка Надя и её папа. Отец, отче, дочь… Сцена с «иудиным грехом» в пионерлагере (отличная работа Ангелины Миримской и несколько обычная для актёра такого уровня – Андрея Панина) напомнила о стилистике первых «Утомлённых», но в том, как Олег Меньшиков играл эпизод, чувствовалось что-то новое (кроме окончательного отчаяния Арсентьева). Волчьи зубы во взгляде. Я не согласен с теми, кто считает, что в «Предстоянии» он «отбывал номер». А судя по краткому анонсу «Цитадели», завершившему первую часть, в котором обозначена открытая схватка смершевца (прекрасная работа Маковецкого) с полковником Арсентьевым, всё ещё впереди, и неизвестно, кто на самом деле победит в неминуемом поединке Котова и Арсентьева.

Их встреча подспудно готовится при некоторой, возможно, намеренной невнятности образов Котова и Арсентьева в «Предстоянии». Почему Арсентьев, «овладев семьёй Котова», как будто лишился инфернальной двойственности, которая так привлекала в «Утомлённых», почему Котов Михалкова так «опростился», что стал более похож на его же урку из балабановских «Жмурок»? Что случилось с генералом в лагере? Неужели то, что так натурально показал Алексей Герман в «Хрусталёве»? Надеюсь, всё это будет прояснено в «Цитадели».

Ещё об огорчившем. Надежда Михалкова, по-детски гениально сыгравшая в первых «Утомлённых», здесь очень хороша. Но для такого фильма, где почти все играют замечательно, этого мало! Она перестала быть «самоигральным» ребёнком, чуточку переросла роль. Возрастом переросла, актёрски недоросла. Конечно, невозможно трудно было ломать естественный замысел, но в финальной сцене «Предстояния» предполагается девушка такой юности и чистоты, для которой мольба умирающего танкиста была бы абсолютно невыполнимой, а её исполнение подвигом сострадания. Может быть, уместнее была бы актриса возраста или чистоты Анастасии Вертинской (времён «Алых парусов») или Валентины Караваевой («Машенька»)… Тем более что некоторые важные исполнители не перетекли из «Утомлённых» в «Предстояние», «замены в ходе встречи» были вполне возможны. Но таков, видимо, был родово-общинный замысел, и я не исключаю, что воплощение его именно дочкой режиссёра после премьеры «Цитадели» отбросит и эти «непонятки».

Финала у «Предстояния» нет, есть промежуточный финиш, который именно так непривередливо бы и воспринимался, если бы была готова «Цитадель»…

Бородинская битва была поражением или победой? Москву сдали, значит – поражение, но в итоге войну выиграли, значит – победа? Жду победы «Утомлённых-3» – после премьеры хотелось бы с бóльшим, чем сейчас, основанием говорить, что эта грандиозная по труду и таланту кинокартина «великий фильм о великой войне».

Говорят, Никита Сергеевич отложил премьеру «Цитадели» на 2011 год – взял дополнительный тайм-аут для монтажа. От которого очень много зависит – и так можно повернуть фильм, и эдак. В заключение приведу характерный (практически ленинский про «Мать») отклик на «Предстояние» известного телепропагандиста Николая Сванидзе: «Михалков снял фильм художественно слабый, но идейно-политически правильный: антисталинистский, антитоталитарный…» Так какой же будет «Цитадель» – «идейно-политически слабой» или «художественно правильной»?