«Слезы сострадания – это и есть культура…»

В доме на Малой Посадской улице писатель жил с 1955 по 2017 годы и создал многие свои произведения. В этом доме Даниил Александрович работал над книгой «Последняя тетрадь. Изменчивые тени», которая вышла уже после смерти автора.

Гранин совсем немного не дожил до своего большого юбилея – 1 января нынешнего года ему исполнилось бы 100 лет. И потому еще так свежи воспоминания об этом интеллигентном, честном и смелом человеке. О Гранине много говорили те, кто собрался на открытие памятной доски – представители литературы, искусства, политики. И не только потому, что 2019 год объявлен годом Даниила Гранина…

Гранин написал много книг, среди них – сильные, запоминающиеся произведения: «Иду на грозу», «Наш комбат», «Выбор цели», «Мой лейтенант», «Зубр». Перо его было уверенным, крепким, герои – рельефны, достоверны, списаны с натуры.

Первая профессия – инженер-электрик. Работал на Свирской электростанции, Кировском заводе, в Ленэнерго. Начал печататься еще до войны, после нее продолжил. Настоящая фамилия – Герман. В советской литературе был еще один Герман – Юрий, именно он попросил Даниила Александровича взять псевдоним. Так появился писатель Гранин.  

Он прожил долгую жизнь. Помнил времена, когда дворники в белых фартуках поливали водой из шланга улицы Ленинграда, подметали тротуары, убирали снег, чистили дворы. Утром в город приезжали молочницы с бидонами, разносили молоко, творог. Воздух разрывали крики лотошников, газетчиков, зазывали клиентов стекольщики, точильщики, полотеры.

По улицам мчались черные, блестящие «фиаты», «рено», грузовики АМО. Стучали копытами каурые, серые в яблоках лошади. Звенели трамваи, за «колбасу» – резиновый шланг позади состава – цеплялись мальчишки. Вагоны летели, а седоки кричали от страха и восторга…

Мозг Гранина был светящейся кометой. Сознание озаряли фигуры людей, обрывки впечатлений: «Забытый запах дров, запах сеновала, запах тола, запах чернил». Люди ходили в галошах, в валенках и в ботах. Были керосиновые лавки. Керосин использовали для керосинок, на которых варили обед, кипятили чай. Еще были примусы, их накачивали, и они гудели синим пламенем.

Его мысли – причудливы, неожиданны, как сверканье молнии: «Судьба человека – это невыполненное обещание, это упущенные возможности, это счастье, которое всегда почему-то позади». Или: «Живопись – жизнь, которую окликнули, она остановилась взглянуть на вас». А вот еще: «Надо отделять поступок от человека. Поступок может быть плохой, но значит ли это, что человек плохой? Далеко не всегда. Осуждать поступок – да, жалеть о поступке – да, но перечеркивать человека – рискованно».

Он жил при Ленине, Сталине, Хрущеве, Брежневе и других кремлевских правителях. При всех – начало было хорошее, бодрое, потом все шло вкривь и вкось, ветшали лозунги, расцветали пороки. «Почти закон – первая часть правления встречается с радостью, вторая – приходит разочарование, власть полученная портит...»

Гранин был истинным, без ложного пафоса, патриотом: «Если забыть, что было со страной, что творили с людьми – значит, утратить совесть. Без памяти совесть мертва, она живет памятью, надоедливой, неотступной, безвыходной».

Писатель, седой, мудрый, говорил негромко, неторопливо, но его голос звучал убедительно и убеждающе. Он напоминал о правде, справедливости. Никакие преграды, запреты не могли заставить его свернуть с этого пути. «Есть понятия неделимые. К примеру, совесть. Или она есть, или ее нет. Не бывает человек наполовину совестливым. То же относится к добродетели. Не бывает, что этот человек более добродетелен, чем тот».

Гранин жил по заветам Пушкина: «…Никому / Отчета не давать, себе лишь самому / Служить и угождать: для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…»

Он бесконечно любил свой город – когда родился, это был Петроград, потом стал Ленинградом, а на излете гранинской жизни – Санкт-Петербургом. Даниил Александрович защищал его не только в годы Великой Отечественной, но и в мирное время – от посягательств больших начальников, чиновничьего произвола.

Первый бой Великой Отечественной он принял в июле сорок первого. Говорил, что то время для него пропахло мертвечиной. «Натерпелись не только позора отступлений, но и боли разочарований. Казалось, все непоправимо. Тогда произошел перелом. Как это случилось, я толком не понимаю, но это произошло. Нельзя было дальше так воевать, мы ощутили Край. Это было то, что Пушкин назвал самым точным словом – “остервенение народа”»…

Он оборонял Ленинград – воевал на Лужском рубеже, Пулковских высотах. Видел город, скованный блокадой, застывший от холода и голода, живых и мертвых горожан.

То время острой болью отзывалось в его сердце всю жизнь. Гранин вспоминал о великой Победе, но больше скорбел о тех, кто пал на полях сражений, умер во время блокады, пал под бомбами. Гневно, без обиняков говорил о роковых ошибках руководства СССР во главе со Сталиным: «Правду о потерях выдавали порциями, иначе бы она разрушила все представления о сияющем лике Победы. Все наши полководцы, маршалы захлебнулись бы в солдатской крови. Все наши монументы, триумфальные ворота выглядели бы ничтожно перед полями, заваленными трупами. Из черепов можно было бы соорудить пирамиды, как на картине Верещагина. Цепь пирамид – вот приблизительный памятник нашей победе».

Вместе с Алесем Адамовичем Гранин написал «Блокадную книгу», основу которой составили двести рассказов жителей осажденного Ленинграда. Это были свидетельства, читать которые без слез было невозможно…

Главы из «Блокадной книги» напечатал журнал «Новый мир». «Нам помогло то, что главный редактор Сергей Наровчатов был фронтовик и воевал на Ленинградском фронте, – вспоминал Гранин. – Диана Тевекелян ведала прозой. Они прочли и решили взять это, прекрасно понимая, как трудно будет.

Действительно, номер с первой частью попал в цензуру, цензура сразу попросила всю рукопись и выдала нам шестьдесят пять изъятий, замечаний, требований». Авторы пытались встретиться с цензором – доказать, объяснить. Оказалось – невозможно. Он был законспирирован, как разведчик. «Все рассеялось, исчезло, словно ее не существовало. Призрак растаял. Остались покалеченные книги, статьи, изуродованные романы, стихи. Урон, нанесенный литературе, научной, художественной, театру, кино, – огромен…»

В «Блокадной книге» было названо примерное количество ленинградцев, погибших в блокаду – около миллиона. Но партийное начальство воспротивилось – мол, слишком много и «предложило» другую цифру: 632 тысячи.

Никто точно не знал, сколько погибло людей от голода, бомбежек, ушло под лед на «Дороге жизни» или, как ее называли наоборот «Дороге смерти». Те потери назывались сухо-казенно – «неучтенные». Миллион смертей – да, такая цифра вполне могла быть, ее называли историки, так говорил маршал Жуков. Но слишком страшно она звучала. От нее падала тень – гнева, боли, возмущения – не только на жестоких завоевателей, но и на советских политиков и военных. Ведь и они были повинны в том, что неприятель дошел до стен Ленинграда и обрек его жителей на невиданные в истории муки и страдания.  

В 2014 году Гранин выступил в германском парламенте – бундестаге. Писатель из России рассказал о ленинградской блокаде. Говорил, как всегда, спокойно, негромко, но от его слов шевелились волосы, и холодела в жилах кровь.

«Я был на переднем крае, начиная с 1941 и часть 1942-го года. Честно признаюсь, возненавидел немцев не только как противников, солдат вермахта, но и как тех, кто, вопреки всем законам воинской чести, солдатского достоинства, офицерских традиций и тому подобное, уничтожали людей, горожан самым мучительным, бесчеловечным способом… Это был нацизм в самом отвратительном виде, потому что они позволяли себе это делать, считая нас чуть ли не дикарями и приматами, с которыми можно поступать как угодно…»

С первых слов писателя в зале воцарилось гробовое молчание. Многие политики, в том числе, канцлер Германии Ангелина Меркель, слушали русского писателя, опустив голову. Было ли это покаяние за своих мстительных и кровожадных предков или имитация? Бог им судья...

Война – это концентрированная, не остывающая ненависть. Но и там люди, уставшие от ежедневных убийств, порой проявляли милосердие. Не к друзьям – к врагам. Гранин приводит почти невероятный случай: «Застали спящих немцев. Четверо их было или пятеро. Они устали, легли на траве, на солнышке, развалились, уснули. А то еще выпили, наверное. И командир взвода не велел стрелять. Ушли.

Его потом судили за это. Что это такое? Увидишь немца, убей! А он не мог спящих убивать. Молодые ребята, разомлевшие, лежали сопели, спали.

Это что? Это было человеческое чувство какое-то, да? Дрогнули сердца и других его однополчан. И не застрелили их».

Другой случай. Получил боец посылку, понес, заблудился, попал к немцам. Но не растерялся, сказал: ведите к офицеру – мой командир посылает вам презент на Новый год. Немцы удивились, бойца отпустили. Случилось это на Ленинградском фронте…

«Теперь уже не разобрать, кто воевал в артиллерии, кто в редакции, кто в банно-прачечном отряде, –с грустью писал Гранин. – Все ветераны, все с колодками орденов, все 9 мая обнимаются и принимают цветы. А есть такие, что выхлопотали себе инвалидные книжки, доказали, что недавно приобретенная подагра или радикулит окопного происхождения».

Он не давал покоя своему беспокойному сердцу, терзался: «Для меня грехи мои с годами стали неотступны. Свои заслуги не вспоминаются, а вот угрызения совести покоя не дают».

А эти слова можно считать афоризмом: «Слезы сострадания – это и есть культура, высшая культура чувств».

Подводя итоги жизни, Даниил Александрович писал: «Думаю, что я так и не понял себя. Человек – больше чем его жизнь. Иногда гораздо больше. Человек состоит из упущений, неосуществленных желаний и стремлений, возможностей. То, что осуществлено, – это жизнь. Но огромная часть человека – это неосуществленное».

Эти слова может примерить на себя любой из нас. А с этими словами – согласиться: «Жизнь в России – всегда чудо. Плохое чудо или хорошее, но обязательно чудо. Предсказать, что здесь случится, пусть даже в следующем году, абсолютно невозможно».