Счастливый писатель

О мастерстве писателя ярче всего говорит точное попадание его прозы в твою собственную жизнь. Когда читаешь и узнаешь себя – свое детство, свои первые страхи, разочарования, сомнения, всполохи надежд и их угасание, свои влюбленности и первые обиды на то, что не понят и болезненное удивление тому, что не все в жизни так справедливо, как представлялось. Нагибин очень личный писатель. И у меня случилось счастливое попадание...

Еще подростком мечтал встретиться с автором рассказов «Зимний дуб», «Река Гераклита», «Ночной гость», «Берендеев лес»… Спасибо жене писателя Евгения Велтистова («Приключения Электроника»), Марте Барановой, которая дала мне телефон дачи Юрия Марковича в Красной Пахре. Я договорился с одним изданием о публикации интервью с ним и с большим трепетом отправился к своему кумиру. И не пожалел. До сих пор с большой теплотой вспоминается мне та уютная атмосфера, в которой вели мы нашу неспешную беседу, и тот задушевный долгий разговор, который, понятно, не может полностью передать газетный формат...

Была осень 1993 года.

Наш разговор с Нагибиным начался неожиданно, скомкав все мои домашние заготовки.

Не знаю, искал ли Нагибин в моей фамилии пересечения с соратником Ленина Алексеем Ивановичем Рыковым, но для разогрева нашего разговора заметил:

– А Рыков-то неплохой мужик был. Толковый. Я сейчас много читаю исторических документов…

– Возможно… – неопределенно буркнул я. Но, зацепившись за слова писателя и зная, что его мать Ксения Алексеевна (вроде бы) работала в наркомате просвещения, попытался (как учили на журфаке университета) перехватить инициативу беседы и направить ее в задуманное русло. – Правда, Алексей Иванович почему-то недолюбливал наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского, и на разных заседаниях называл его, то Лунапарским, то Лупонарским, намеренно коверкая фамилию, чтобы позлить оппонента.

Мы рассмеялись. Контакт был налажен.

Нагибин встал из-за богатого, из карельской березы, на массивных резных ножках, океанских размеров стола, купленного по случаю в комиссионке. Пересел ко мне за журнальный столик в углу кабинета. Кабинет на втором этаже дачи Нагибин строил специально для своей пятой жены Беллы Ахмадулиной. Чтобы вид из окна вдохновлял поэтессу на новые нетленные рифмы.

– А ведь я был влюблен в Луначарского, – подхватил разговор Нагибин. – Помню, мне было лет семь, и мама взяла меня в гости к Луначарским, она была знакома с его женой, актрисой Розенель. Дверь открыла дочь Луначарского Ирина и с порога: «Жених пришел». Я расквасился. Появился Луначарский – невысокий, в толстовке. «Что ты нюнишь? Давай кататься на перилах». И мы катались. Я потом все спрашивал маму, когда мы снова пойдем в гости к дяде, который учил меня кататься на перилах.

– Юрий Маркович, вы много написали о детстве: «Книга детства», цикл «Чистые пруды»… Это трогательные, ностальгические рассказы и повести. Как удалось сохранить душу для такой светлой прозы, ведь вы жили в кровавое, расстрельное время?

– Я сам много думаю об этом. Как пластичен человек! Я родился в 1920 году, в голодный год. Родного отца не помню. Его расстреляли и утопили в реке Красная Меча, такое красивое тургеневское место. Потом это назвали антоновщина. Он был студентом, что-то «не то» сказал крестьянам. Восстание подавил Тухачевский. Я видел единственного человека, свидетеля тех событий. Это был племянник Бунина – от незаконной связи его младшего брата с какой-то тамошней женщиной.

(На правой щеке Нагибина была едва видна узкая, в цвет лица полоска лейкопластыря. Она фиксировала нервный тик, оставшийся после контузии в 1943-м году на Волховском фронте. Когда Нагибин волновался или нервничал, он делал над головой непроизвольные круговые движения правой рукой. Будто торопливо, чтобы никто не увидел, крестился).

– Отец у меня вообще не значился, я его скрывал, – продолжал разговор Юрий Маркович. – Я шел под своего приемного отца, которого посадили в 1928 году и который всю остальную жизнь (за исключением одного года) был или в тюрьме, или в лагере, или в ссылке. Эту историю можно прочесть в повести «Встань и иди».

(Через год, после смерти Нагибина, его вдова Алла Григорьевна рассказала мне, что рукопись этой повести писатель долгие 30 лет прятал в углу сада, надежно прикопав в металлической коробке из-под халвы. Когда Нагибин в 1987 году был в длительной командировке в Италии, Алла Григорьевна, леденея от страха, отнесла рукопись в редакцию журнала «Юность». Повесть была напечатана).

– Был еще отчим, писатель Рыкачев, которого посадили в 1938 году. Ему я обязан своим литературным научением. Отчима посадили не по доносу, тогда он вообще бы не вышел, а пытались посадить по так называемому промышленному делу. Он снимал комнату у инженера Пятигорского, который шел по делу Пятакова.

Понимаете, Сережа, фон жизни был мерзкий, отцы почти всех моих друзей, одноклассников сидели, а детство все равно было хорошим. И мы не были так политизированы, как политизированы нынешние дети. Мы жили своей, внутренней жизнью. Кругом шли расстрельные процессы, а мы по весне делали скворечники и встречали грачей.

– Что же хранило душу, Юрий Маркович?

– Дружба, например. Мы необычайно были дружны. Мы до сих пор встречаемся, до сих пор дружим. Эта дружба началась в 1928 году на Чистых прудах, прошла через войну, через все ужасы времени… Мы садимся за стол и через десять минут перестаем видеть, какие следы наложило время на наши лица, какие мы стали старые, седые, некрасивые. По-прежнему чувствуем себя мальчишками и девчонками с Чистых прудов. Мне ни с кем не бывает так интересно, как с ними.

Родители, как могли, пытались предохранить от двойной бухгалтерии. Мой отчим, человек очень умный, искренне верил во все эти расстрельные процессы. Он просто представить себе не мог весь ужас этого бесконечного цинизма. Это было общим пороком многих интеллигентных людей. А мать это видела. Я помню, когда отчим сказал матери, что за Сталина отдал бы руку, а он уже тогда отсидел год в тюрьме, уже был сломлен и не писал интеллектуальную прозу. Когда отчим сказал матери, что он отдал бы за Сталина руку, мать запустила в него утюгом.

(Нагибин сделал круговое движение над головой и, чтобы оправдать это движение, пригладил свою седую, львиную шевелюру. Его соседка по даче писательница Виктория Токарева в одном из интервью восхитилась: «Нагибин очень красиво старел»).

Юрий Маркович, рассказывая, слегка подкашливал, будто подталкивая фразы невидимым усилием).

– Двойственность была жуткая. Помню, художник Осьмеркин, художник талантливый, но забитый, затертый, как и Кожебаткин – это был издатель, о нем много пишет Белый, он с ним дружил, такой старик с красным носом… Была чудесная осень, мы поехали в Сокольники, набрали охапки листьев – красных, желтых, мраморных… Я зашел в комнату, а мама, Осьмеркин и Кожебаткин сидят, пьют водочку. Осьмеркин украсил комнату листьями, я даже остолбенел от такой красоты… Кожебаткин, уже пьяненький, говорит матери: «Ксения, Ксения, скажи, зачем им (то есть большевикам) эта осень, это золото? Они сделали свое грязное дело слякотной порой. Ксения…».

Они рыдали и пили.

Я в это время уже начал кое-что смекать. Мне было лет 14. Я свернул ватман в трубку, зашел в церковь, истово помолился за маму, за бедного Кожебаткина, за Осьмеркина, помолился и пошел в школу на совет отряда утверждать номер стенгазеты «Воинствующий безбожник». Редактором, художником, издателем и, похоже, единственным читателем которого был я. И в моей душе был полный покой. Я не мучился. Сейчас я никак не могу этого понять, как я не чувствовал этой чудовищной вещи. В этом было что-то больное…

Что еще хранило, лечило душу? У нас было много природы, в нашем детстве. Мы путешествовали на трамвае: в Черкизово, Богородское, в Сокольники… У нас были очень романтические отношения с девочками. Мы были настроены на романтический, а не на физиологический лад, как сейчас.

На наше счастье у нас были очень хорошие учителя. Этот объяснялось одной простой вещью – многие из них были еще учителями с царского времени. Помимо всего прочего, это были люди с великим нравственным стержнем, с огромным уважением к своей профессии. Они рано начали называть нас на «вы», приучали к бытовой культуре.

Математик Дейнека стал видным ученым. Алексей Павлович Романовский составил хрестоматию. Физик Фалеев ходил на лекции в Политехнический институт, а ведь был уже глубоким стариком. Но ходил и учился у академика Лазарева, чтобы передать новые знания нам. Наши учителя очень гордились своей профессий.

И они умудрялись говорить с нами без политики.

Родители, учителя передали нам свой романтизм.

Сейчас не может быть такого детства, и нет в этом большого греха. Другое время – другие песни. Но мораль, нечто от Нагорной проповеди, должна остаться в человеке, чтобы он не стал свиньей, не стал преступником. Сейчас детство очень политизировано. Никто не в состоянии почитать хорошую книгу, послушать хорошую музыку. Дети остались без хорошего телевидения, без хороших книг, без хороших журналов. Почти ничего не сделано для учителей, чтобы поднять их культуру, образование. И зарплату.

Безнадзорность нравственная, социальная, политическая к добру не приведет.

(Четверть века назад сказано, а как современно звучит! Любовь Нагибина к книгам, живописи, музыке – с детства. Они с другом пробирались в Большой театр «на протырке», как называлось тогда у мальчишек проникновение на спектакль в антракте без билета. Нагибин до последних дней сохранил любовь к опере, классической музыке. Его соседка по даче кинорежиссер Светлана Дружинина, снявшая знаменитый фильм «Гардемарины» по сценарию Нагибина, вспоминает, что летом из окна дачи писателя на всю округу звучали Сергей Лемешев, Лучано Паваротти, Леонид Собинов, Мария Каллас, Пласидо Доминго… Это, к слову, не всем нравилось, но…).

– Юрий Маркович, вы человек верующий?

– Я об этом не думаю. Я просто знаю, что есть кто-то несоизмеримый со мной в понимании всего, я в это верю. Когда я похоронил мать, я Его проклял. Я захлебывался слезами, соплями: почему Он мне не помог? Но когда я отказался от Него, я стал совсем одинок. Вера не нуждается в доказательствах. Вера и наука – в разных плоскостях. Наука – очередной виток заблуждений, а вера абсолютна. Я пытался отказаться от Бога, но увидел бессмысленность, конечность, гнусность жизни. И тогда вернулся к Богу.

– Тогда я задам вам детский, но вечный вопрос: в чем смысл жизни?

– Смысл жизни – в ее процессе. Понимаете, жизнь – состояние, а не предприятие. Природа провела огромный эксперимент, создала мыслящую материю. Из этого человек узнал, что он смертен. Знать это и не сойти с ума, больше того – по возможности радоваться каждому дню, который приближает тебя к концу... На такой подвиг только человек способен.

Шмель не знает, что он смертен. Он любит шмелиху, готовится к зиме, размножается… Человек делает то же самое, но при этом надо всем задумывается.

Человек казнится от того, что он потерял девственное отношение к жизни. Но все, что узнал человек, он должен передать потомкам, и тогда им будет жить легче. Человек стал несчастным тогда, когда задумался над собственной судьбой. Но это не повод для грусти. Есть масса целей, ради которых стоит жить. Человек должен проверить себя. Человек еще не стал равен самому себе. Не стал равен тому, что задумала природа. Сейчас человек абсолютно безнравственное существо, он еще не «homo sapiens». Сейчас животное нравственнее человека, ибо оно не убивает бессмысленно.

В Африке я видел, как мужчины одного племени играли в игру, похожую на футбол, головами мужчин другого племени. А недавно прочел в газете, что грузины играли головами абхазов. И наоборот. Разве это достойно человека?

– А что такое счастье?

– Вы помните «Прощай, оружие!» Хемингуэя? Там лейтенант Генри отвечает на ваш вопрос: счастье – в любимой женщине. Когда я прочел этот ответ лейтенанта, то, помню, подумал: Боже мой, как бедно... Гораздо большее счастье в творчестве, в путешествиях, приключениях...Такое запоздалое мушкетерство во мне говорило. Уж любимая женщина, она всегда найдется, думал я.

Мне скоро 75 лет, и я пришел к этой необычайной мудрости лейтенанта Генри и Хемингуэя: счастье – в любимой женщине.

Я был шесть раз женат, и каждая женщина что-то вносила в мою жизнь. Я думаю, что и я каждой из них что-то дал, а был не только мужем. Та, с кем я был счастлив, становилась моей женой. Моя первая любовь – моя первая жена...

Я очень много ездил. Кроме Южной Америки, в которую меня почему-то упорно не пускали, был почти везде. Был в Африке и написал книгу «Моя Африка». Был в Австралии, на некоторых экзотических островах... Был в большей части Азии, объехал всю Европу, читал лекции в университетах США и Канады... Замечательно, все прекрасно. Ну и что? Дало мне это чувство счастья? Не знаю...

Я замечательно работаю в своей профессии, но и это трудно назвать счастьем. Только муки в этом, постоянное чувство неудовлетворенности собой. Это мое главное дело, но не главное счастье. Возможно, в конечном итоге это может оказаться высшим счастьем в моей жизни, то, что я делаю, но сам я как счастье это не ощущаю. Меня до сих пор, как ни странно, не разочаровал лишь один-единственный мой рассказ. Это «Рассказ синего лягушонка». Это рассказ об Алле, моей последней жене. Я превратился в лягушонка, а потом встретил косулю, в которую превратилась Алла.

Мы недавно отметили серебряную свадьбу, мы больше 25 лет вместе. Это очень много. Мы живем вдвоем, у нас нет детей. Умерли моя мать и отчим, которые жили здесь, умерла мама Аллы. Казалось бы, мы могли надоесть друг другу, утомить друг друга. Долгие годы не скрепляют, а скорее разъединяют людей. А мы счастливы.

Алла не только следует, она часто опережает мою душу.

 Гете сказал: «Трудно любить за что-нибудь, легко любить ни за что». А у меня другое: я знаю, за что люблю, и знаю, что ни за что – тоже. Это самое большое счастье в жизни для мужчины – такая подруга.

(Из кухни вкусно пахло обедом. Мы беседовали уже часа два, а у Нагибина, когда он в работе, строгий режим. Как бы разгульно (а то и загульно) он не провел вечер накануне, в восемь утра – за письменным столом. Норма до обеда – четыре страницы текста, отпечатанных на машинке. На завтрак – овсяная каша, курага и (или) чернослив, два колотых грецких ореха, кофе.

Я пришел в дом Нагибина не с пустыми руками. По тем временам была немалая редкость фирменный кофейный ликер. Понимая, что самого состоятельного писателя России ничем не удивить, я все-таки рискнул. И надо же! Угадал. Жена Нагибина Алла Григорьевна, искренне поблагодарив за гостинец, со словами «До лучших времен!», спрятала ликер в бар.

А за обедом мы пили коньяк. Я, помоложе, столько, сколько наливали, как только моя рюмка сиротливо пустела, а Юрий Маркович – птичьими глоточками – три рюмки. Сердце!

После трапезы сытые, погрузневшие, мы снова поднялись в кабинет писателя).

– Юрий Маркович, ваш отчим, писатель Рыкачев, был очень дружен с Андреем Платоновым, с Борисом Пастернаком. Рыкачеву и Платонову вы обязаны вашему литературному научению. Вы даже писали, что Платонов делал все, чтобы вытравить себя из вашей ранней прозы, вы начали ему подражать... Но вы ведь и наблюдали личную жизнь этих великих людей, их драмы, разрывы. И их счастье... Вот этот опыт вам, тогда еще юноше, что-то дал?

– Сейчас модно раздувать авторитет жен великих людей. Читатели с упоением читают воспоминания той или иной жены того или иного писателя, поэта... Читают их опубликованные письма. Я сейчас понимаю, что в сфере небесных талантов все абсолютно связаны. Как и в сфере бездарностей.

Невероятно подняли авторитет Натальи Николаевны Пушкиной, а она совершенно не заслуживает того фимиама, который вокруг нее раздувают. Самое лучшее свидетельство о поэте – сам поэт. Возьмите письма Пушкина к самым близким ему людям, к друзьям, к тому же Нащекину... Сколько в них игры, культуры, знаний... Сколько там глубины, сколько там Пушкина! И вот его письма к жене. Он, как всегда, пишет стилистически блестяще, он не может иначе, но о чем он пишет? Он передает ей сплетни, какую-то чепуху пишет. Конечно, ему было что ей сказать, но ей было это не нужно, и Пушкин это понимал. Это шло бы в пустую, поверхностную, неценную душу.

Я хорошо знал жену Пастернака Зинаиду Николаевну, бывшую Нейгауз. Поймите, я не отношусь и не мог относиться к ней предвзято: как можно относиться к жене поэта, которого боготворишь? Но эта связь была гибелью для поэта. Зинаида Николаевна была крайне резка, даже груба с ним. Я их наблюдал, и у меня не шелохнулось ни одного теплого чувства. Он умирал от рака легкого на первом этаже дома, а компания во главе с Зинаидой Николаевной на втором этаже дулась в карты...

Я не хочу об этом говорить. Мне трудно об этом говорить...

– Хорошо. Оставим это. «Рассказ синего лягушонка», который вы сами считаете самым сильным вашим рассказом, написан уже в очень зрелом возрасте. Он – о вашей жене Алле, Алле Григорьевне. А что стало самым сильным толчком к его написанию?

– А кто его знает... Я думаю, что в основе его было часто вспоминающееся впечатление о синих лягушках в санатории «Русское поле», в котором я очень люблю отдыхать. Там рассказ был задуман. Я гулял и видел на воде какие-то синие цветы. Они мерцали и двигались. Они дышали. Я ничего понять не мог, пока не узнал, что это обыкновенные древесные лягушки, самцы. В период брачных игр они становятся синего цвета, чтобы привлечь самочек. Женихи такой ярко-синей окраски. Я не люблю лягушек, не знаю, почему. Толстой не любил крыс, он мучился, что не может их полюбить, все спрашивал себя: почему они такие некрасивые, что их невозможно полюбить... Боже мой, он всех хотел любить. Так вот. Я печалился, когда цвет лягушек угасал. Печаль наложилась на тоску – я всегда трудно переживаю расставание с Аллой, а это случалось всегда, когда я был в санатории. Тоска о любимом человеке совпала со зрелищем брачующихся синих цветов на воде. Это стало толчком. Сильные умы допускают, что у человека возможна другая жизнь после ухода, и я представил себе, что я уже буду не я, Алла – не Аллой, а кем-то другим. Можем же мы встретиться в другой жизни, еще раз... Я это представил. Получился рассказ...

– Юрий Маркович, как лягушонок встретил косулю в «Рассказе синего лягушонка» читатель прочтет. А как писатель Нагибин познакомился с переводчицей с английского Аллой?

– Это было как-то многоступенчато. Познакомились мы в одном доме, у сценариста Шлепянова. Читатели могут его помнить по фильму «Мертвый сезон» с Донатасом Банионисом и Роланом Быковым в главных ролях. Была Масленица, были друзья. Я был со своей тогдашней женой Беллой Ахмадулиной, а Алла была со своим тогдашним мужем, с которым у нее уже тогда были нелады. Она мне сразу очень понравилась. Ну понравилась и понравилась, разговаривали, выпивали, ели блины...Все было замечательно... Потом проходит какое-то время, и я узнаю, что она рассталась со своим мужем. Проходит еще какое-то время, и я расстаюсь с Беллой. И как только это случилось, первая мысль, которая мне пришла: я должен увидеть Аллу.

 Я снова поехал в Ленинград, и через короткое время был представлен ее маме, совершенно замечательному человеку.

Потом Алла переехала ко мне. И тому уже 25 лет.

(После смерти Юрия Нагибина его жена Алла Григорьевна сказала мне: «Если бы в судьбе Юры не было Беллы, то его не было бы и в моей судьбе. Траектории полета этих эвезд не могли не пересечься»).

– Юрий Маркович, ваши последние рассказы «Срочная командировка, или «Дорогая Маргарет Тэтчер», «Любовь вождей», «Поступь богатыря», «Интернационалист» – очень не характерные для вас вещи. С гротеском, с сатирой. Вы как-то всегда были в стороне от политики, никогда в нее не играли. Вы говорили только что о том, что общество наше сильно политизировано… И вы не избежали искушения?

– Если бы я в свое время принимал участие в схватках, я сгнил бы в лагерях. С другой стороны, я не мог восхвалять строй, в котором жил. Я был в стороне. Но когда появилась хоть какая-то возможность что-то сделать в стране, хоть какие-то ошметки демократии привить, я стал принимать в этом участие. Мне ничего это, кроме угроз, не дает: ни чинов, ни наград, ни льгот.

Раньше участие в политике было способом карьеры, способом достижения для себя легкой жизни. Теперь иное. Ничего, кроме нервотрепки, это писателю не дает. Ни льгот, ни чинов, ни наград.

Мне омерзителен фашизм. И вот когда я увидел, что все это сильно поперло в гору, я написал рассказы, направленные против фашизма, расизма, антисемитизма.

Понимаете, Сережа, как говорил Стендаль, наступает время, когда политика становится судьбой. Сейчас политика стала судьбой. Мне 73 года, мое дело, как говорится, сделано, но растут дети, внуки. (Нагибин имел в виду вообще поколение детей и внуков. Нагибин только официально был женат шесть раз, но своих детей и внуков у писателя не было. – Авт.). Сейчас нельзя оставаться в стороне.

– Ну и куда мы вырулим, Юрий Маркович?

– Веры у меня ни во что нет. Есть надежда. Когда парламент (или то, что будет вместо него) будет более деловым, когда люди, в нем работающие, буду заинтересованы не только тем, чтобы получать квартиры в Москве. Будет очень тяжелое, непривлекательное вползание в нормальное общество. Омерзительно богатые люди еще долго будут раздражать людей, но благосостояние каждого должно повышаться. Мы выйдем в нормальные страны, но это будет лучше, чем было.

Понимаете, плохие политики, они всюду плохие, и в других странах. Должна заработать нормальная парламентская (или какая-то иная) система. Должны заработать нормальные законы. И тогда жизнь для народа станет терпимее, а уже другие люди будут думать об искусстве, о культуре, о литературе, творчестве…

Тот, кто занят собственной душой, политикой заниматься не будет.

Рая, Сережа, не будет. Раю литература не нужна. Все равно будет много несправедливости…

Но я ведь продолжаю писать и в своем ключе лирико-психологическую прозу. «Рассказ синего лягушонка» прочтите. Он о любви, о моей жене Алле.

Вышло полное собрание сочинений в одиннадцати томах, всегда важно подвести итог. В Италии книгу о Гете издали великолепно... Нет, работается мне хорошо, жадно, вдохновенно. И сейчас пишу книгу о любви, а это требует обновления души.

Я вдруг понял, что ничего не понимал в том, что переживал: в любви, в отношениях с друзьями, в людях... В себе самом... Я был захвачен, был слеп, поэтому мне было интересно жить в себе самом. Сейчас я не чувствую, что я переполнен. Я знаю, что должен дописать одну вещь, ну, может быть, написать еще одну. Я не хочу ручаться за будущее. Я хочу еще несколько лет относительного здоровья, чтобы работать и вынести еще небольшую выпивку с приятным собеседником, как вы. Мне не дано того, чего мне не дано. А то, что было, я реализовал в свое время, понимаете? Но вы не подумайте, что я прямо спешу умереть…

… «Писатели по-разному входят в жизнь людей своего поколения, – пишет Юрий Нагибин в одном из своих очерков, – иные как-то медленно всачиваются от книги к книге, и читатели сами не знают порой, когда и как данный автор стал им необходим; в иных современники довольно быстро распознают наиважнейшего спутника: мы еще мало знакомы, но ты наш, из нашего времени, нашей боли, надежд, борьбы, сомнений, упований, мы верим тебе, готовы следовать за тобой на всех своих путях – это очень счастливые писатели!..»

Если следовать логике Нагибина, он счастливый писатель. И если даже – ей не следовать!

Фото из семейного архива Нагибиных