Роман Кармен: его войны и его победы (часть 1)

В новосибирском издательстве «Приобские ведомости» выходит в свет книга «Неизвестные войны Романа Кармена», написанная его сыном Александром. Книга эта из тех, которые ждут с особым нетерпением и интересом. Ибо она о человеке-эпохе, и еще она - очень личностная. Предлагаем вашему вниманию отрывки из нее.

«В сущности, это и не воспоминания в классическом смысле. Просто некоторые, без хронологического порядка и строгой системы беглые, поверхностные, а, порой, и сумбурные зарисовки об эпизодах – далеко не во всех подробностях – наших с ним отношений. Отца и сына … Александр Кармен».
В самые трудные, порой драматические моменты моей жизни, когда я оказывался на распутье, мучался выбором пути, тем, какое решение принять, как поступить и что делать, отец непременно появлялся передо мной – во сне ли, в видениях на сеансе у амазонского шамана или просто на каком-то экстрасенсорном уровне – и решение, еще недавно казавшееся мне труднодостижимым, дорога, которую нелегко было избрать, открывались мне. Становилось ясно, чего делать не следует и как предпочтительнее вести себя в той или иной ситуации. И, если я следовал этим «советам», они обязательно приводили меня к позитиву. Повторяю: для меня он – жив.
Он научил меня романтическому восприятию окружающего мира. Не глуповато-восторженному, а именно романтическому и заинтересованно-вовлеченному. Не то, чтобы он меня специально учил этому. Он сам был таким, и это передавалось всем, окружавшим его людям, соратникам. Мне тоже. Может быть, даже в большей степени, чем кому бы то ни было.

Нельзя быть сторонним наблюдателем, не раз говорил он мне, даже когда этого требуют законы жанра.

Ты – газетчик, стало быть, если пишешь о чем-то, обязательно вкладывай своё личное отношение. Не навязывай читателю свою точку зрения, но при этом старайся как можно глубже прочувствовать ситуацию, вжиться в нее, посмотреть глазами тех, о ком ведешь репортаж. Если это радость - то и радуйся вместе с героями твоих репортажей, если это горе - переживай вместе с ними. Но не в лоб, а с помощью яркого сравнения, метафоры, эпитета, удачно подобранного образа, диалога с участником событий. Тогда и читатель поверит тебе, примет твою точку зрения, и ты достигнешь поставленной цели.
А вот что он говорил в интервью французской газете «Леттр Франсез»: «Документальное кино принято отождествлять с «киноправдой». О, это далеко не всегда так. Позиция документалиста, его отношение к явлениям жизни неизбежно заставляет его увидеть именно то, что он хочет, как бы он ни маскировался утверждением, что якобы снимает «все, что попадает в поле зрения его объектива». Документальное кино, кинопублицистика не может не быть пропагандистским искусством, не может быть вне тенденции. Скажу больше – идеология, тенденция лежат в самой основе документального кино».
В подтверждение его взглядов на репортаж достаточно было бы его воспоминаний о том, как он снимал жертв фашистских бомбардировок на улицах Мадрида. Для него это был первый опыт такой работы, во многом определивший то, что он сделал в годы Великой Отечественной: «Падают бомбы, я засекаю место, спускаюсь на скоростном лифте и через пять минут вижу картину, к которой нельзя привыкнуть даже после многих недель жизни в осажденном Мадриде. Пламя хлещет из разбитых окон, густым черным дымом окутаны целые кварталы. По улицам в клубах дыма движутся тысячи людей: они только что покинули разрушенные горящие дома. В толпе почти нет мужчин, сплошь дети, женщины. Они бредут полуодетые, прижимая к груди плачущих младенцев, поддерживая под руки стариков и старух. А самолеты снова идут, и уже слышны разрывы новых бомб. Из пожарищ выносят тела, залитые кровью и покрытые густым слоем известковой пыли. Молодая мать, распластавшись на траве сквера, вцепилась зубами в окровавленное платьице убитой девчурки. Как отвратителен должен быть для матери, рыдающей над трупом своего ребенка, спокойный вид человека с трещащим киноаппаратом! Вот он подходит, этот человек, вплотную к ней и снимает крупным планом её горе. Потом он меняет объектив, перезаряжает кассету. Снова снимает. Вот только руки не должны дрожать у оператора. У хирурга, когда он проникает в зияющие людские раны, не дрожит рука?».
Да, представляю: это было страшно, наверное, даже цинично – снимать на ленту чужое горе. Но это было необходимо для истории, для тех, кто поднимался на борьбу с фашистской чумой. И отец мог преподнести это так, чтобы, с одной стороны, постараться по мере возможности не сильно разбередить раны тех, кого он снимал, а с другой – действительно дать людям «пищу для размышлений» о происходившем в те дни и часы на улицах испанских городов, пробудить в читателях и кинозрителях те же чувства, которые испытывал он сам.

То же было и во время Великой Отечественной, когда в подмосковных деревушках он снимал сожженные дотла хаты, рядом с которыми – убитые горем их недавние обитатели.

 Страшные эпизоды похорон убитых немцами крестьян, труп матери, прижимающей к груди ещё живого младенца, жуткие сцены на сельских дорогах: мирные жители, в ужасе бегущие от этого кошмара, и рядом – беженцы, скошенные с воздуха пулеметными очередями, взорванные вражескими бомбами, смертельно раненые бойцы, с болью в глазах, обреченно смотрящие в объектив кинокамеры.
Многие их этих пленок долгие десятилетия оставались всего лишь достоянием киноархивов, хранились под грифом «Секретно» даже не проявленными: власти и цензура не выпускали их на экран, а авторов – свидетелей и кинолетописцев обвиняли в съемке «темных сторон войны». Можно подумать, что у войны могут быть «светлые» стороны!
– От нас, - вспоминал отец, - настойчиво, даже, я бы сказал, в приказном порядке требовали сюжеты эффектных наступательных операций, пленения и допросов фашистов. Все это понятно: надо было поднимать дух людей, шокированных отступлением наших войск, мобилизовывать их на сопротивление врагу. Это – естественные законы пропаганды военного времени. Но где было взять такие вдохновляющие сюжеты в те первые дни войны?! А я точно знал, что и ее «темные стороны» рано или поздно пригодятся.
К слову - о его съемках «темных сторон войны». В хранящейся у меня небольшой части отцовского архива есть фотография. Зима 1941-го, город Волоколамск, первый крупный город, только что освобожденный войсками генерала Катукова. Отец снимает виселицу. На ней несколько казненных партизан, в том числе и две женщины, рядом – неграмотная, сделанная немцами надпись на деревянной доске: «Так будет всеми, кто помогать большевикам и партизанам». Уже в наши дни кто-то из отцовских «доброжелателей» запустил сплетню о том, что Кармен, въехав в Волоколамск, будто бы застал этих повешенных партизан уже на земле и «заставил вернуть их на виселицу», чтобы снять «эффектные кадры».
Я не поверил. Но вот, в канун 60-летия первой победы Красной Армии – под Москвой – на телевидении снова был показан первый наш советский «оскаровский» фильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», и в конце его – снятый отцом антифашистский митинг в Волоколамске: та самая площадь, и на заднем плане… та самая виселица с казненными партизанами. Не кинооператор же восстановил этот «фон» для митинга, да и кто бы тогда позволил ему это сделать! Роман Кармен всего лишь честно снял то, что увидел, одним из первых войдя в этот город. И эти кадры потрясают зрителя по сей день.
...Сейчас, когда произошла да и продолжается обвальная переоценка всех ценностей и представлений, долгие десятилетия служивших нам ориентирами, в самом деле, раздались голоса, чуть ли не клеймящие отца за его «верность партии и правительству» и так далее. Не спорю, сегодня очень легко говорить: «Они же все видели и знали! Почему же молчали, не разоблачали, не уехали, в конце концов?!».
Не буду вступать в полемику с сегодняшними пламенными и бескомпромиссными борцами за свободу и демократию в сталинско-хрущевско-брежневской стране. Они не пережили и миллионной доли того, через что пришлось пройти моему отцу и людям его поколения, принадлежавшим к пресловутой «классовой прослойке». И не им приходилось в тех условиях жить, работать и творить - да не во благо «партии и правительства», это был лишь кондовый антураж, а ради своей страны, ее народа, ради самих себя, если хотите, своего достоинства.

…Да, не спорю: мой отец никогда не был открытым, воинствующим диссидентом, не подписывал никаких петиций и прошений.

Грустно и противно смотреть сегодня на тех, кто превращает такие подписи в своего рода индульгенцию за прошлую жизнь, в разменную монету, позволяющую приобщиться к новым, современным благам, «кормушкам», а то и зарубежным грантам. Да и КПД таких документов в те годы был по сути нулевым.
Специально о диссидентах мы с ним почти не говорили. Но однажды такой разговор состоялся. При Брежневе это было. В моем присутствии к нему обратились по телефону с просьбой подписать какое-то воззвание или обращение. Он отказался. «Почему?» – спросил я его. «Ты прекрасно знаешь, – сказал отец, – что мне не нравится многое из того, что и как у нас делается. Но это – моя страна, я готов многое отдать за нее и сделать все, чтобы она стала лучше. Я доказал это всей моей жизнью, в том числе и в годы войны. А что касается этого документа... К сожалению, он – пустышка, холостой выстрел. Как и многие, подобные ему. Он никому ничем не поможет, никого ни в чем не убедит, а вот тех, кому его адресуют, он разозлит еще больше. Но, главное, если я начну подписывать такие бумаги, то лишусь возможности помогать людям реально – заступаться за несправедливо обиженных, за ветеранов войны, обойденных заслуженными наградами, не смогу выбивать достойные пенсии, квартиры или места в приличных клиниках и санаториях моим коллегам-кинематографистам, решать массу проблем, с которыми ко мне чуть ли не ежедневно обращаются даже совершенно не известные мне люди. Я уже не говорю о том, что лишусь возможности плодотворно работать, делать мои фильмы».
Думаю, таковым было его кредо.
И еще: как бы порой трудно ему не было, он никогда, ни под каким предлогом, ни за какие деньги и блага не уехал бы на Запад, хотя и такие предложения он тоже получал оттуда. Он сам мне рассказывал, как, например, в 50-х годах во время пребывания во Франции ему недвусмысленно намекали на то, какие возможности – творческие и материальные – могли бы открыться перед ним, согласись он остаться в Париже. Роман Кармен отверг эти предложения – без шума и помпы. Он беззаветно любил свою страну, свою Родину, верил в правильность великой гуманной идеи. И не его вина в том, что эту идею так извратили, испоганили и обагрили кровью те, кто первыми должны были блюсти ее девственную чистоту.

Окончание следует