Павел Кривцов: «Всегда будут и те, кто отстаивает что-то светлое»

Всю свою жизнь он посвятил фотографии. Был ведущим фотокорреспондентом таких центральных изданий, как «Советская Россия», «Огонек» и др. В настоящее время работает в журнале «Слово». Обладатель международной премии «Золотой глаз» World Press Foto, лауреат премии Союза журналистов СССР, удостоен звания «Мастер международной фотографии». В беседе с корреспондентом «Столетия» мастер приоткрывает дверь в свою творческую лабораторию.

- С чего начался фотохудожник Павел Кривцов?

- С чего все началось? С детства все началось. Было оно аскетическим, послевоенным. Очень яркие воспоминания сохранились - как с ребятами босиком бегали по пыльным дорогам, как купались в маленькой речушке до посинения, как собирали ягоды по буграм, как жуков ловили, как ходили в школу в соседнее село за пять километров. Частенько играли в «войнушку». Вот так босиком по росе бежишь или по дороге, на кочку попал – палец сшиб, пылью засыплешь, чтобы кровь остановить и дальше помчался…

В общем, много сохранилось впечатлений о моей белгородской земле.

- Можно сказать, помните ее вкус…

- Причем, в буквальном смысле. Летом мы любили играть в ножички. К концу игры колышек уже так загоняли в землю, что он практически не был виден, а ведь последний игрок должен был его зубами вытащить. И вот начнешь его тащить и столько земли наешься! Так что я действительно помню этот вкус. Она, кстати, очень сладкая, земля наша.

Вот эти яркие впечатления память, как фотопленка, фиксировала.

- Не тогда ли возникло желание стать фотографом?

- Да нет. Среди первых мечтаний было стать охотником или геологом. Помню, мы с мамой долго по рублику собирали на ружье. А потом в наше село приехали геологи с буровыми вышками. И однажды один из них пригласил нас с ребятами к себе в палатку, где у него было полно фотоаппаратуры. Парень один у нас - это уже класс седьмой был - занимался на тот момент фотографией. И стал он расспрашивать обо всем со знанием дела. Мне все это вдруг так интересно стало, что я тут же загорелся купить фотоаппарат. Мама тогда заняла сорок рублей, мы купили «Смену-2» и пару пленок. С тех самых пор и снимаю.

А в восьмом классе я оказался в городе, в интернате. Вот там-то как раз и развернул свою фотографическую деятельность. Мне была интересна школьная жизнь. Однажды я сфотографировал мальчика со скрипкой. А он оказался двоечником. Из школы тогда позвонили в редакцию, поругали сперва крепко, а потом предложили приносить еще снимки. Так я в девятом классе, можно сказать, стал собкором молодежной газеты «Ленинская смена». Летом снимал всякие соревнования. Потом подружился с ребятами из районной газеты, с ними ездил в колхозы. Жизнь стала интересной - столько людей вокруг! А после армии меня уже и в штат газеты взяли.

- Что для вас самое важное в работе фотографа?

- Я ведь не просто фотографировал, я же ставил себе задачи серьезные - сделать интересный снимок, в котором был бы свой почерк, идея, или даже, если хотите, открытие. Хороший снимок, прежде всего, обращает на себя внимание тем, что в нем образ есть.

- В ваших работах всегда присутствуют характер, судьба человека, определенное настроение и ваше отношение к тому, кого снимаете. Как вы готовитесь к съемке?

- Когда идешь к человеку, нужно, прежде всего, побольше узнать о нем.

И… полюбить его.

- То есть, путь художника Кривцова к образу лежит через любовь к нему?

- Просто надо уметь раствориться в человеке, отказаться от себя, стать «нищим». Есть такое евангельское понятие – нищие духом. Это люди, жаждущие любви Божьей. Так и здесь, чтобы проникнуться человеком, надо в какой-то степени отказаться от себя. То есть, воспринять его полностью таким, какой он есть. Взглянуть на мир его глазами, понять, чем он живет, что его волнует, раскрыть его душу.

- А как вы выбираете натуру?

- Мне человек всегда интересен. Вообще человек. Любой - доярки и трактористы, шоферы и строители, ученые... Чем больше снимаешь, тем больше постигаешь мир, начинаешь понимать, что человек - это целый космос! Когда стал работать в «Советской России», в Москве, то начал вести фотодневники, фотолетописи. Например, была у меня фотолетопись «Завод в моей судьбе». Я ездил в Липецк полтора года. В каждом номере давал по нескольку снимков. Уже многих знал на заводе, со многими подружился. Я рассказывал об их повседневной жизни, о важных для них событиях. И не только общественно важных, но и личных – свадьбах, рождении детей…

Или делал, скажем, очерк «Поет пахарь о земле» о трактористе Михаиле Акимовиче Щербинине с белгородчины. У него был уникальный голос, пел он народные песни, даже несколько пластинок выпустил. И вот я прихожу к главному редактору, раскладываю фотографии и магнитофон включаю - хотел донести ему представление о красоте моего героя, о его оригинальности. Материал тут же в номер ушел!

А еще поэт был такой, он пастухом работал, Владимир Михалев. Поехал к нему, пожил у него пару дней, снял его – большая семья, человек 8 детей. И фотоочерк опубликовал вместе с его стихами. То есть, за каждым снимком обязательно личность стоит.

- Почему именно - черно-белая фотография?

- Черно-белую фотографию я люблю за строгость, психологичность, за ее глубину. А цветная - слишком уж она поверхностная, что ли. В ней только первое впечатление, а дальше - ничего. Свойство цвета такое…

- Все утрируется?

- Ну да, много чисто внешнего эффекта. А черный и белый цвета - это условность. Все лишнее отбрасывается и можно прикоснуться к глубинным вещам - понятиям, смыслам. Как в графике. Взять Фаворского – классика книжной иллюстрации. Удивительно тонкий, глубокий художник! А ведь без красок обходился. Конечно, каждый выбирает свои средства выражения…

Фотография все-таки относится к такой своеобразной области документального языка, как способ достоверной передачи изображения, документа. Там где нужен чистый документ - там лучше цветная фотография, а там где нужно передать образ, меня лично больше устраивает черно-белая, потому что я могу здесь абстрагироваться, могу создать какой-то символ, намек. Когда человеку показываешь работу, которая выполнена в строгой манере, она включает у него воображение. Он сам начинает домысливать что-то.

- То есть, вы фактически приглашаете зрителя к сотворчеству?

- Конечно! Конечно! А каждый человек, которого я снимаю, он делит, в свою очередь, со мной мои усилия. Я же с ним работаю, рассказываю ему тонкости дела, посвящаю, так сказать, в свою творческую лабораторию, получается - приглашаю к соучастию.

- Вы говорите о постановочных фотографиях или о пойманном моменте? Разглядывая ваши работы, невольно задаешься вопросом - специально так получилось или случайно?

- Что значит - постановочные? У меня есть такой снимок: три подруги сидят за столом, а над ними их фотография военных лет висит. Это что постановочное фото? Нет! Оно просто снято по законам того времени. Разве можно выражение глаз поставить? А состояние тоски? Постановочная и не постановочная фотографии - это вообще вещь надуманная. Да, есть репортажная фотография: дом горит - фотограф снимает… А есть такая, когда срежиссировать все надо, чтобы точно передать момент.

Я вот вывел, помню, десять доярок на улицу и начал работать. А когда все закончилось, так они, бедные, разгоряченные, завопили от радости: «Ой, как хорошо, что все кончилось!». Да, все можно поставить, но это должно быть со смыслом, со знанием дела. Пришел, скажем, в гости к другу, а он в трусах. Ну и давай фотографироваться на память, что ли?

- «Голая правда» и получается...

- Вот-вот. А он все ж таки должен одеться, причесаться. В свое время в теории фотожурналистики эта тема специально разрабатывалась. И постановочная фотография уже тогда у нас ругалась. Якобы, на Западе она не постановочная, там как бы неожиданно все, живо получается у фотографа. Так вот, в свое время, я проходил стажировку в вашингтонском отделении крупнейшей газеты «The New York Times». Там случилась такая ситуация - мэра Вашингтона поймали с любовницей или что-то в этом роде. Приезжаем на место снимать, как его сопровождают в тюрьму, а там уже репортеров больше сотни. Полчаса ждали. И вот он вышел на крыльцо, вроде как попрощаться со своими друзьями, сторонниками. Все его снимают, он речь толкнул, а потом ручкой помахал и опять ушел в дом. Это что? Полнейшая постановка!

Или вот у меня такая история была. Мы с собкором узнали, что возвращается наш воин из Афганистана. Полетели в Ташкент, нашли того Сашу, прилетели с ним в Волгоград. Нам машину дали, и мы поехали в его село. А родители, жена и двое детей ничего не знали об этом. И вот до дома оставалось метров сто, и они в окно его увидели. Как они повыскакивали все кто в чем был! Вот это - чистейший репортаж! Он потом у меня в серию «Русский человек. Век XX» вошел под названием «Возвращение».

- А как вы относитесь к обработке фотографий? Ретушь, фотошопы всякие…

- Я сторонник только технической обработки – царапину, скажем, убрать. А так - не трогай! Цифрография - это дело другое. Я ею не занимаюсь. Там слишком уж вмешиваются в изображение. Вот у меня есть фотография - мать солдата с письмом в руках. Я очень люблю ее. Это ведь такой образ - образ вечной матери! Что тут еще приукрашивать?! Не зря же самая почитаемая икона у нас - Богоматерь со своим сыночком Спасителем. Обычная женщина родила Богочеловека. Это ж, какая тайна великая!

…А вообще фотограф зависим от множества факторов.

- В экстремальных ситуациях случалось снимать?

- Сколько раз! Однажды залез на самый высокий кран на стройке к красивой крановщице, а как спускаться? Вниз посмотрел – аж голова кругом от страха пошла! Чем не экстремальная ситуация?! Пришлось преодолевать себя. И так всю жизнь преодолеваешь.

Я, вообще-то, трус по натуре. Но по реактору на атомной станции ходил. Это же интересно! Или, например, снимал, как рождается человек. Для мужчины это такой стресс! А иначе как вечную тему раскроешь?

А вообще-то, репортерская работа, это как спорт. Постоянно нужно держать себя в форме - физической, психологической, быть ко всему готовым.

- Как вы относитесь к новому поколению фотографов?

- Я всегда к коллегам отношусь с уважением. А вообще сейчас фотожурналистика стала немного другой, более легкомысленной, что ли, а то и беспардонной. Эта погоня за какой-то внешней сенсацией, в большинстве случаев - просто пошлой, все эти желтые газеты, журналы…

С другой стороны, сейчас журналистика, по сравнению с моим временем, более раскрепощенная. Раньше имелись границы. Строже все было как-то. А сейчас современный киоск - страшнее, чем немецкий дзот. Обычно его бойцы должны были уничтожить, но пока это случится, погибнет не один десяток солдат. Но пулемет из дзота, убивая человека, убивал его тело, а душа отходила на небеса. Погибший за Отечество воин попадает в Царствие Небесное. А киоск убивает душу. И человек попадает куда? В ад. Вот так. Но пока люди будут жить, будут и те, кто отстаивает что-то светлое. Сейчас много хороших ребят, всерьез занимающихся журналистикой.

…Вообще-то мир очень злой.

- Но не всегда ведь он таким был, судя по вашим же работам.

- Раньше, мне кажется, он действительно был другим. Чувствовалось участие государства. Оно ставило какие-то серьезные цели, охранительные. Сейчас нет этих охранительных функций. Вот избран новый мэр Москвы. И какой-то европейский комитет по защите сексуальных меньшинств тут же прислал ему поздравления с надеждой, что теперь-то он разрешит парад геев. Вот главная забота. Все крутится вокруг подобных вещей.

Я же, как фотограф, пытаюсь показать образ человека в его высшем проявлении. Открыть в нем то, о чем он и сам не догадывается. А такое бывает. Человек - это всегда тайна. Музыка для композитора – средство познания мира. То же и фотография для художника.

Беседу вела Дарья Муравина

Материалы по теме:

"Золотой глаз" Павла Кривцова