Парижский Иван Калита

Подвиги совершают не только на войне. Иногда это делают тихо и незаметно, и даже вовсе не в окопах, а на фешенебельном Лазурном берегу и во вполне безопасном Париже. Как это сделал, например, французский писатель, литературовед и собиратель Рене Герра.

В его двух домах - в пригороде французской столицы Исси-ле-Мулино и в Ницце собрана уникальная, самая большая в мире коллекция книг, картин, рукописей, писем, журналов, газет, фотографий и других архивных материалов русской эмиграции – наследие выдающихся русских писателей и художников, покинувших Россию после октябрьского переворота и умерших за границей. Это - целый континент, Русская Атлантида зарубежья, которая бы так и исчезла почти без следа на пыльных чердаках и в подвалах, на мусорных свалках Европы, если бы не французский доктор филологических наук.

Встретившись в Санкт-Петербурге с Рене Герра, я не сразу поверил, что это и есть признанный мэтр славистики, маститый профессор филологии и знаменитый во всем мире коллекционер. Бородатый «а ля русский мужик», энергичный человек со всегда смеющимися глазами не только безупречно говорил по-русски, часто щеголяя жаргонными словечками, которые никак не ожидаешь услышать от чистокровного француза. Прогуливаясь вместе с ним по Петербургу, не я, а он, уроженец Ниццы, показывая на здания, и рассказывая о живших в них людях, был своего рода экскурсоводом. И не только показывал, оказывалось, что со многими знаменитостями, русскими писателями и поэтами он был лично знаком.

«Ирина Одоевцева? - спрашивал он. - Как же, как же, я встречался с ней в Париже! Нина Берберова? Я ее хорошо знал… Академик Лихачев? Я тоже с ним был хорошо знаком».

Знал он и Александра Солженицына, и Варлама Шаламова, и других классиков русской литературы, с которыми успел встретиться уже в СССР…

Знакомство с русским языком и культурой началось у Рене Герра еще в детстве, на Лазурном берегу. Однажды в его дом пришла бедно одетая дама, державшаяся с большим достоинством. Она попросила мать Рене, которая заведовала женскими курсами, давать уроки ее внучке, а взамен обещала научить русскому языку ее детей. «Зачем мне еще русский?», - подумал юный Рене, которому вполне хватало в гимназии латыни и немецкого. Однако решил попробовать.

«И тогда мне, - вспоминает он, - открылся неведомый, странный и таинственный мир. Старая Россия и эмиграция… Когда мне было двенадцать лет, я уже знал стихи Пушкина и Лермонтова».

Позднее Рене Герра познакомился со многими русскими писателями-эмигрантами, заинтересовался их судьбами, их творчеством. «Меня поражало, что они уехали, а продолжали писать, - вспоминает Герра. - Для кого? Всем казалось, что коммунизм в СССР будет вечно»,

Однако, когда он, окончив Сорбонну, выбрал в 1967 году темой своей магистерской диссертации творчество писателя-эмигранта Бориса Зайцева, то его все стали отговаривать, убеждая, что оказавшиеся в эмиграции русские писатели – это «никому не нужная литература». «Господин Герра, вы занимаетесь ерундой, литературой, которой нет!», - говорили ему.

Даже его научный руководитель, уважаемый славист, автор замечательной книги об Иване Тургеневе Анри Гранжар - Герра считался его любимым студентом - был категорически против. «Зайцев? – удивился он. – Зачем? Нашли, кого выбрать!»

В те времена не только во Франции, но и в Италии, и в других странах Западной Европы среди интеллигенции было много убежденных коммунистов. Они смотрели на СССР как на страну «светлого будущего», «рай для трудящихся», а потому отношение к «белоэмигрантам», как называли бежавших от большевистского террора выдающихся русских писателей и поэтов, было более чем прохладным.

Однако Рене Герра никого не слушал. Он был убежден, что рано или поздно запретные книги эмигрантов дойдут до читателей России, а их заслуги будут признаны. И выбор именно Бориса Зайцева был связан не только с восхищением перед его книгами, а еще и личным знакомством с писателем, которого он посетил в его парижской квартире и искренне полюбил.

«Меня, молодого француза, - вспоминает Рене Герра, - он поразил своим благородным обликом, аристократизмом, интеллигентностью, учтивостью, сердечным расположением, теплым общением. Профиль Данте… Он повел себя так, как будто мы уже давно знакомы. Это редкий дар. Несмотря на большую разницу в возрасте, 65 лет, живой, дружеский контакт установился сразу, и он не скрывал своей радости: впервые за сорок пять лет его жизни в изгнании молодой французский славист наконец-то решил написать о его творчестве. И мы выпили бутылку «Бордо», чтобы укрепить наш союз».

Сегодня это, конечно, покажется странным, но тогда знакомство с писателем-эмигрантом, да еще решение написать о нем диссертацию многим в демократической Франции показалось провокационным, даже безумным.

Ведь официальные французские слависты считали Бориса Зайцева каким-то второстепенным писателем, которого не печатали на родине и, казалось, навсегда вычеркнули из списка русской литературы.

«Я стал изгоем, - отмечает Рене Герра, - Я и не подозревал, сколь презрительно и брезгливо относятся французские слависты, почти сплошь коммунисты или левые «попутчики», к Белой эмиграции и к писателям-эмигрантам, сколь их ненавидят, сознательно или подсознательно считая их отщепенцами и предателями. Еще бы: ведь они не «поняли» и не приняли «Великую Октябрьскую»!

Особую опасность выбранной темы Рене Герра почувствовал, когда приехал в СССР и поступил аспирантом на филфак МГУ. Он встретился в Переделкино с Корнеем Чуковским, чтобы выслушать его рассказ о Борисе Зайцеве. Свою беседу Рене Герра записал на магнитофон, но кассеты потом были отобраны в аэропорту «Шереметьево» у его невесты, когда та пыталась вывезти их во Францию. После этого подозрительного француза взяли на заметку компетентные органы. А в феврале 1969 года МИД объявил французскому посольству, чтобы Рене Герра в течение двух суток «убрался из СССР». Обоснование было вполне в духе тех времен: «В связи с деятельностью, несовместимой ни с научной, ни с культурной работой». Позднее, когда открылись архивы, в его руки попала записка с грифом «Для сведения» об этом эпизоде, отправленная из КГБ в ЦК КПСС. Защитило ли его французское посольство? На это он сам с улыбкой отвечает: «На этот счет существует дивное русское выражение: «Держи карман шире!» Чего я мог ждать от посольства, если в должности атташе по культуре там пребывал в то время некий Жерар Абенсур, выпускник русского отделения Сорбонны, говоривший по-русски хуже неуспевающего студента-первокурсника? Зато он был членом Французской компартии».

После высылки Рене Герра получил «волчий билет» не только в Советском Союзе, куда его не пускали до 1982 года, приклеив ярлык «пособника белогвардейцев», но и во Франции. Его подвергли остракизму даже французские слависты, раболепствовавшие тогда, как он утверждает, перед Кремлем. Был даже пущен слух, будто настоящая фамилия Рене Герра – Роман Герасимов, и на самом деле он - незаконнорожденный сын русской графини из Ниццы!

Когда в 1972 году Борис Зайцев умер, и Рене Герра написал некролог, то ни одна французская газета не согласилась его напечатать.

«Для меня, - продолжал он рассказывать, - встреча с Зайцевым – великое счастье и большая удача, но одновременно это оказалось моей личной драмой, думаю, что в этом есть закономерность и знак судьбы. Я тридцать лет был на стороне побежденных, поэтому, когда Зайцев, как и Бунин, Мережковский, Гиппиус, Ремизов, Шмелев, Газданов, Г. Иванов, Одоевцева, Берберова, Ходасевич, Адамович триумфально вернулись в Россию, увы, посмертно, наконец, и я оказался на стороне победителей».

В двух домах Рене Герра – в Париже и Ницце - за 40 лет скопилась громадная, уникальная, единственная в мире коллекция искусства русских эмигрантов. Он занялся собирательством с 15 лет – начал со старых русских открыток, потом стал собирать книги, а когда перешел на преподавательскую работу и появились деньги, стал покупать картины русских художников. Сейчас в собрании энтузиаста около 40 тысяч книг, из них десять тысяч с автографами. Пять тысяч работ около ста русских художников, прежде всего представителей «Серебряного века», в том числе Юрия Анненкова, Сомова, Добужинского, Бакста, Александра Бенуа, Зинаиды Серебряковой, Ивана Билибина, Константина Коровина. Тысячи уникальных фотографий, часть архивов Бунина, Зайцева, Шмелева, автографы Пушкина, Державина, переписка Бальмонта, неопубликованные письма Толстого, Тургенева, Горького, сотни писем Цветаевой, Бунина, Набокова, Мережковского и многих других. Есть уникальнейшие вещи, например, единственный сохранившийся в мире экземпляр поэмы Блока «Двенадцать» с иллюстрациями, раскрашенными от руки Анненковым, или портрет Замятина кисти Кустодиева.

Кто-то в шутку назвал французского слависта «парижским Иваном Калитой» – собирателем русских богатств на чужбине. Француз, родившийся на безмятежном Лазурном берегу, он искренне и горячо полюбил Россию, русских писателей и художников и спас, сохранил для будущих поколений целый пласт русской культуры. Ведь многое из того, что он собирал, хотели выбросить на помойку или сжечь.

«Мое собрание – дело моей жизни, - говорит Рене Герра. - Я человек одержимый. У писателя Олеши есть книга «Ни дня без строчки». Мой девиз – ни дня без находки!»

Но Рене Герра – не только собиратель, он еще и неустанный пропагандист культуры, писателей, поэтов и художников русского зарубежья. Он написал о них множество книг, изданных на французском, и теперь уже переведенных и на русский язык. Он - автор огромного числа статей и монографий о русской литературе. Многое из того, что он собрал, не найти ни в Национальной библиотеке Франции, ни в крупнейших библиотеках Москвы и Санкт-Петербурга. В 1980 году Рене Герра основал в Париже издательство «Альбатрос», и сам начал печатать неизданные произведения русских писателей-эмигрантов, тех, кого он считает «солью земли», которую им пришлось покинуть.

Нужно отметить еще и ту неоценимую роль, которую французский энтузиаст сыграл для самих русских писателей за границей. Само его появление возле них, горячий интерес к их творчеству и неустанная пропаганда во Франции, в то время, когда ни в СССР, ни в Западной Европе они были не нужны, где их не только не ценили, но открыто игнорировали и преследовали, помогал изгоям, оказавшимся в унизительной нищете, выживать и продолжать творить, надеясь на будущее признание.

Признание, которое, наконец, пришло.