«Бессмертная бронза»

Именно с этого незабываемого дня – 6 июня 1880 года – когда в Москве, на Тверском бульваре, близ Страстного монастыря, был воздвигнут памятник Пушкину, берёт свое начало традиция отмечать день рождения русского гения.

Немного предыстории. Идея создания памятника поэту принадлежит выпускникам прославленного Царскосельского лицея. И первоначально задумывалось установить его в Царском Селе: близился полувековой юбилей Лицея. Где же, как не здесь, и стоять памятнику самому знаменитому лицеисту?!

Имя принца Петра Ольденбургского, к слову, имевшего счастье дважды встречаться с Пушкиным, навеки соединено с историей создания славного монумента. Именно к нему, попечителю Императорского Александровского лицея, – к тому времени Лицей из Царского Села был переведен в Петербург и переименован, – обращают свои надежды выпускники-лицеисты. Пётр Георгиевич лично передал их прошение Александру II, ведь с монархом его связывали теплые дружеские отношения, возникшие ещё с юных лет.

И когда на царский стол легло прошение от бывших лицеистов с просьбой установить памятник Пушкину, на нем появится резолюция монарха: «Согласен, и памятник поставить в Царском Селе, в бывшем Лицейском саду».

История распорядилась по-своему: памятник поэту в Царском Селе был сооружен много позже, и увидеть его Александру II не довелось. Но зато императору предстояло стать августейшим «крёстным» московского монумента: его высочайшим указом был создан Комитет по сооружению памятника Пушкину. А председателем – был утвержден принц Пётр Ольденбургский, внук императора Павла I, истинный почитатель русского гения.

Почти одновременно, в 1860 году, была объявлена и первая подписка по сбору средств на сооружение памятника любимцу всей России. Но собранных тогда тридцати тысяч рублей было явно недостаточно.

В 1870-м академик Яков Карлович Грот, бывший лицеист и поклонник поэта, стал инициатором новой подписки: рубли и полушки стекаются со всей России. На памятник Пушкину жертвуют все: купцы, чиновники, крестьяне, августейшая чета, дьячки, гимназисты, горничные, великие князья и княгини, офицеры, студенты… Во всенародной «копилке» более ста шестидесяти тысяч рублей, – огромные по тем временам деньги, которых, увы, так не хватало при жизни поэту…

В чреде государственных дел Александр II не забывал следить за ходом дел учрежденного им Комитета. Известна служебная записка его председателя принца Петра Ольденбургского (1876):

«Государь император… в 18-й день сего декабря Всемилостивейше повелеть изволил, чтобы модель академика Опекушина была поставлена для предварительного личного обозрения оной Его Величеством в Белой зале Зимнего дворца». Есть в том некая мистика: будто повинуясь монаршей воле, Пушкин вновь явился во дворец!

Но не в парадном одеянии. И не изменяя былым привычкам.

В длинном сюртуке, с наброшенным поверх него плащом. Правая рука его (больше ей никогда не взять перо!) заложена за борт сюртука, левая – чуть отведена назад, за спину; в ней – дорожная шляпа. В великой задумчивости склонил он голову, созерцая из небытия нечто, ведомое ему одному…

Государь осмотрел конкурсную модель (известен даже день – 23 декабря), вылепленную в глине в размер будущего монумента, и остался доволен: царское одобрение было получено.

Именно император Александр II повелел: памятник Пушкину дóлжно воздвигнуть в Первопрестольной, «где монумент… получит вполне национальное значение». Что и свершилось – торжества, посвященные его открытию, прошли в Москве. Правда, предстоящее празднество, приуроченное ко дню рождения поэта 26 мая, пришлось перенести в связи с трауром по императрице Марии Александровне…

Принц Ольденбургский немало порадел, чтобы в Москве, на Страстной площади встал в своей величественной простоте памятник Пушкину. В тот знаменательный день Петра Георгиевича чествовали, как самого дорогого и почётного гостя. Обращаясь к нему, городской голова Сергей Михайлович Третьяков, знаменитый меценат и коллекционер, произнес прочувственную речь: «Приняв памятник этот в свое владение, Москва будет хранить его, как драгоценнейшее народное достояние!..».

Славное торжество долго еще помнилось москвичам. Под колокольный перезвон и гимн «Коль славен» (его грянули сразу четыре военных оркестра с хорами певчих) с памятника поэту спало покрывало, и… всех охватил небывалый восторг: раздались крики «Ура!», в воздух полетели цветы и шляпы.

Достоевский и Тургенев, Аксаков и Островский, Майков и Полонский, – весь цвет русской литературы, – стали свидетелями и участниками незабываемого народного празднества. Многие гости и депутаты от всевозможных обществ имели в петлицах белые бутоньерки с золотыми инициалами: «А. П.»

Принц Пётр Ольденбургский, сын великой княгини Екатерины Павловны, заслужившей некогда лестные отзывы Пушкина, был знаком со всеми детьми поэта, приглашенными в Москву в те памятные июньские дни.

«Августейший председатель бывшего Комитета по сооружению памятника, подойдя к членам семьи великого поэта, поздравил каждого из них в отдельности и в сопровождении… высокопоставленных лиц и семейства Пушкина обошел памятник», – сообщала одна из московских газет.

Журнал «Живописное обозрение» представил на своих страницах поистине живописные портреты детей Пушкина: «Старший сын, гусарский полковник, пожилой с проседью, небольшого роста, коренастый, представляющий собой обычный тип армейского офицера; младший – брюнет с окладистой бородой был несколько более похож на отца. Дочери – обе представительные дамы, одетые в глубокий траур, стройные, высокие, изящные. Обе по внешности пошли в мать, известную московскую красавицу». Сыновья поэта – Александр и Григорий Пушкины, дочери – Мария Гартунг и графиня Наталия фон Меренберг возложили к подножию монумента венки из белых роз и лилий. А сам памятник был окружен лавровыми гирляндами.

Бронзовый Пушкин словно собрал всех, уже поседевших, своих детей. Вместе братья и сёстры встретились в Москве, у памятника великому отцу, приехав из разных городов и усадеб, не ведая, что встреча та будет последней…

Фёдор Достоевский в письме к жене в Старую Руссу не преминул сообщить ей: «Видел… и даже говорил… с дочерью Пушкина (Нассауской)». А ранее, в начале того же года, он заочно знакомится с ней благодаря посланию из Германии Анны Философовой, где та сообщает о встрече в Висбадене с Наталией Александровной: «Её фамилия графиня Меренберг, хотя она замужем за принцем Нассауским. Так странно видеть детище нашего полубога замужем за немцем».

На открытии памятника встретился с графиней фон Меренберг, своей уже давней знакомой, и Иван Сергеевич Тургенев. Ранее он приезжал в немецкий Висбаден, чтобы обговорить с ней условия публикации писем Пушкина жене. Именно Наталии Александровне, младшей дочери поэта, и достались от матери те драгоценные послания.

В тот праздничный день Тургенев возложил свой лавровый венок, вернее, прикрепил его к пьедесталу памятника, произнеся пламенную речь:

«Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа, родился, в ряду других великих, и такой человек!».

Блестящие ораторы сменяли друг друга, овации публики не скончались. Дамы и барышни утирали глаза кружевными платочками, а молодые люди кричали громогласное: «Ура!».

«Когда кончилось торжество, толпа хлынула к памятнику и кинулась на венки, – писал репортер. – Спешили сорвать кто лавровый, кто дубовый листок, кто цветок с венка на память о торжестве. Много венков таким образом разобрано. По бульварам видели множество людей, возвращавшихся с листьями и цветами от венков Пушкина».

И как тут не вспомнить провидчески ироничных строк творца «Онегина»:

О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!

Пушкинские «лавры» потрепала не одна, – сотни рук, и довольно изрядно. Вместо венков, растащенных поклонниками на сувениры, выросли горы из букетов ландышей и фиалок, – пушкинский памятник буквально утопал в живых цветах…

Вновь летит письмо в Старую Руссу к «Ея Высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской»: «Милый мой дорогой голубчик Аня, пишу тебе наскоро. Открытие монумента прошло вчера, где же описывать? Тут и в 20 листов не опишешь, да и времени ни минуты. Вот уже 3-ю ночь сплю только по 5 часов, да и эту ночь также».

Апофеозом тех пушкинских торжеств в Москве стала блистательная речь Фёдора Достоевского в зале Благородного собрания, произнесенная им на заседании Общества любителей российской словесности и вызвавшая небывалый восторг публики. Гром аплодисментов сменился шквалом оваций, – все буквально вскочили со своих мест: кричали, обнимались, плакали, а особо чувствительные дамы даже падали в обморок.

«Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Он победил, растрогал, увлёк, примирил. Он доставил минуту счастья и наслаждения душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали, как благодарить его. У мужчин были слёзы на глазах, дамы рыдали от волнения, стон и гром оглашали воздух, группа словесников обнимала высокоодарённого писателя, а несколько молодых девушек спешили к нему с лавровым венком и увенчали его тут же, на эстраде, среди дошедших до своего апогея оваций».

«Человеческое слово не может претендовать на большую силу!» – заключал потрясённый журналист.

Именно Достоевскому определено было вывести ёмкую и верную формулу: «Пушкин есть пророчество и указание».

В тот, свой последний, приезд в родной город Фёдор Михайлович поселился в гостинице «Лоскутной», одной из роскошнейших московских гостиниц, стоявшей прежде на Тверской, близ Иверской часовни. Именно из «Лоскутной», особо любимой русской интеллигенцией (гостиничный тридцать третий номер долгое время, вплоть до революционных событий, украшал портрет великого писателя), Достоевский отправлял восторженные письма жене Анне Григорьевне, здесь готовился и к ярчайшему своему выступлению, дани памяти Пушкину.

Исторической гостиницы давным-давно нет: она снесена в 1930-е годы, и ныне на её месте – вход в подземный торговый центр «Охотный ряд». Но в Центральном историческом архиве Москвы хранится гостиничный счёт на имя знаменитого постояльца, из коего можно узнать, что Фёдор Михайлович, как настоящий москвич, частенько заказывал себе самовар. И свечи, чтобы в их тусклом мерцающем свете писать эти нетленные строки:

«Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

А по соседству с «Лоскутной», в гостинице «Дрезден», стоявшей на Тверской площади и выходившей окнами на Тверскую, на особняк генерал-губернатора («Дрезден» словно вобрал в себя старые стены прежней гостиницы «Север», где не единожды во время приездов в Москву жил Александр Сергеевич), остановился старший сын поэта, «флигель-адъютант Его Императорского Величества», полковник и, в скором будущем, генерал-майор Александр Пушкин.

Пути обоих – и Фёдора Михайловича и Александра Александровича – в тот памятный день 6 июня 1880 года, удивительным образом совпали: и Достоевский, и Пушкин – оба они спешили к Тверскому бульвару, где вот-вот должно было спасть покрывало и явить взорам величественный в своей простоте памятник любимцу России…

«С девяти часов утра густые толпы народа и многочисленные экипажи стали стекаться к площади Страстного монастыря. Более счастливые смертные, обладавшие входными билетами на площадь, занимали места <…> Тверской бульвар был украшен гирляндами живой зелени, перекинутой над дорожками; четыре громадные, очень изящные газовые канделябры окружали памятник; сзади виднелись восемь яблочковских электрических фонарей», – повествовал журнал «Будильник».

А газета «Молва» жёстко спорила с возможными критиками: «Тому, кто понимает, памятник скажет всё, что нужно, а для праздно глазеющих ворон и так довольно уличных представлений разных порядков и наименований...».

Возле памятника скромно стоял его создатель Опекушин, потрясённый столь великой любовью к русскому гению. Радостному удивлению Александра Михайловича не было предела, когда незнакомцы старались ближе придвинуться к нему, пожать руку, сказать лестные слова. То был и его час славы!

…Всего за год до объявления первой подписки на памятник будущий его ваятель получает вольную. Александр Опекушин, сын крепостного, становится свободным гражданином! Благо, что не проглядел недюжинный дар сына крестьянин Михайло Опекушин, с согласия барыни отдав мальчика в Рисовальную школу в Санкт-Петербурге.

Вольная давала право на ученичество в императорской Академии художеств. А вскоре в ее стенах Александр Опекушин получил и первую свою награду – малую серебряную медаль. Крепнет талант, оттачивается мастерство скульптора. Будущий памятник и его создатель словно движутся навстречу друг другу, преодолевая все немыслимые препятствия!

И вот март 1873-го. Первый конкурс в зале Опекунского совета. Из пятнадцати представленных моделей три принадлежат академику Опекушину. В одной – он изобразил сидящего на скале Пушкина, внимающего крылатой музе, в другой – поэта, стоящего на пьедестале-пирамиде, в окружении его героев. Но самой перспективной стала модель под номером пятнадцать: Пушкин стоит, заложив правую руку за борт сюртука, а к основанию памятника «примостилась» муза с лирой в руках.

Модели остальных претендентов, по мнению членов жюри, грешили помпезностью, многофигурностью, «перегрузкой» аллегориями и символами. Вот обзоры, и довольно язвительные, с выставки-конкурса, что публиковались в журнале «Гражданин»:

«№ 6. Художнику, неизвестно почему, вздумалось нарядить бедного поэта чуть не в шубу и в теплые сапоги. Очевидно, такой костюм очень стесняет поэта, и он решительно не знает, что ему делать с увесистою лирою…

№ 7. Пушкин изображен сидящим… Сбоку ни к селу ни к городу изображение, по объяснению автора, лежащего, а нам кажется, было бы правильнее сказать – павшего Пегаса, если принять в соображение его несчастную позу.

№ 10. Пушкин сидит на каком-то курульском кресле. В одной руке он держит перо, другою что-то ловит в воздухе… Кругом разбросаны книги».

И хотя ни один из проектов не был признан достойным, однако пятерым конкурсантам, в их числе и Александру Опекушину, выделили поощрительные премии.

Ровно через год в зале императорской Академии художеств прошел второй конкурс. Опекушин представляет четыре модели будущего памятника, и лишь одна из них, достойная стать основой «дальнейших творческих поисков», приковывает внимание строгого жюри и публики. Одобрения судей удостоился также скульптор Пармен Петрович Забелло, представивший на конкурс три модели.

Но критика бесстрастна: ни одна из них «недостойна быть памятником Пушкину», так как «ни красоты, ни мысли, ни воображения в этих моделях нет», нет «художественного чувства и ясности понимания… творчества Пушкина». Журналисты выносят еще более суровый вердикт: конкурс производит «тяжелое впечатление убогостью выставленных моделей».

И вот последний открытый конкурс в мае 1875-го. У Опекушина – шесть моделей, у Забелло – четыре. А ещё – работы скульпторов Антокольского и Шредера.

Какие страсти кипели вокруг будущего памятника! Победитель Александр Опекушин ликовал: «Было три лихорадочных конкурса. В двух из них участвовали все скульпторы того времени. Ах, как было жарко! Ах, какая суматоха! Сколько зависти было друг к другу; каждый хотел быть ваятелем, по выражению Белинского, "вековечного памятника" – человеку, который впитал в себя огромное количество красок и музыки жизни».

Опекушинская модель под счастливым номером семь признана лучшей! В ней, по мнению судей, благодаря энергичной и яркой технике найден образ «поэта впечатлительного, искушенного опытом жизни, удержавшего все прелести мечтательности».

Да и сам выбор позы Пушкина, соединенный «с простотою, непринужденностью и спокойствием», более всего соответствовал характеру поэта. Став обладателем первой премии, Александр Михайлович получил и заказ на изготовление статуи поэта.

…Праздник всколыхнул всю столицу. «Верьте мне на слово – несчастный тот человек, который не был в Москве на пушкинском празднике!» – заключил свой отчет газетный публицист.

Но были и недовольные. К примеру, дочери графини Евдокии Ростопчиной, – её поэтическое дарование ценил Пушкин, частый гость в доме графини – пеняли организаторам торжеств на то, что к подножию памятника не были возложены венки и ленты, присланные ими из Италии и Франции. Вполне вероятно, что венок, посланный итальянской поклонницей поэта, был сплетен из живых лавровых ветвей! Вот он, «таинственный венок»...

Ещё один, – верно, заслуженный упрёк: пушкинский монумент не был окроплен святою водою, как то было при открытии памятников Державину, Ломоносову и Карамзину, – ведь Пушкин умер верующим христианином.

И совершенно неясный укор. Находились те, кто возмущался, почему памятник светлейшему князю Воронцову в Одессе, «украшенный тремя превосходными барельефами и отлично исполненный» стоил в два раза дешевле памятника Пушкину в Москве?! Что ж, время всё расставило по местам. Да и кто помнит ныне о всесильном некогда властителе Южного края России? Пожалуй, лишь то, что доставил поэту немало горьких минут, за что и был «награждён» им беспощадной эпиграммой…

Бушевали жаркие споры, когда макеты будущего монумента только обсуждались, не затихли они и после торжества открытия. Любопытное суждение приводит биограф поэта Пётр Бартенев: «Лицо, близко знавшее Пушкина, на вопрос наш, как ему нравится памятник, отвечало: "Я недоволен им по двум причинам. Во-первых, такой шляпы Пушкин не имел, да и с трудом мог бы добыть её, так как таких шляп тогда не носили; во-вторых, главная прелесть Пушкина в его безыскусности, в том, что он никогда не становился на ходули и отличался необыкновенной искренностью и простотою; а тут Пушкин представлен в несвойственном ему, несколько вычурном положении". – Нас уверяли, будто шляпа на памятнике переделывалась и сначала была круглая, с какою Пушкин представлен на одном из снятых при его жизни портретов».

Вот какие разгорались страсти по шляпе! Но дело вовсе не в ней. Конечно же, человеку, видевшему поэта в его обыденной земной жизни, – весёлого остроумца, – невозможно представить, что живой Пушкин обратился… бронзовым истуканом.

Сам же памятник был окружен чугунными тумбами, соединенными тяжелой цепью из свитых лавров. Кстати, и она не устояла в день его открытия под народной лавиной, – каждому хотелось приблизиться к памятнику, прикоснуться к его подножию, будто бы к стопам самого поэта…

Необычно признание Аполлона Григорьева, автора знакомой каждому крылатой фразы «Пушкин – наше всё», поэта и литературного критика: «Ничего не боялся я столько, как жить в городе без истории, преданий и памятников».

Да и сам памятник русскому гению, «бессмертная бронза», стал объектом вдохновения, вобрав в свою орбиту славные имена отечественных писателей и поэтов: Ивана Бунина, Бориса Зайцева, Валентина Катаева, Валерия Брюсова, Сергея Есенина…

Старые москвичи вспоминали, как ви­дели на Тверском бульваре дочь поэта, Марию Александров­ну Гартунг, статную пожилую даму в чёрном платье, сидящей на ска­мейке неподалеку от памятника её великому отцу. Единственную, кто помнил тепло его рук, – живых, не бронзовых.

При жизни Пушкин вовсе не мечтал увековечить собственную персону в мраморе и бронзе. Напротив, – отказывался от лестных предложений именитых ваятелей. Некогда в одном из писем к жене Пушкин, сообщая своей Наташе московские новости, сетовал: «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности…».

«Арапское безобразие», так досаждавшее поэту при жизни, с веками трансформировалось в самый романтический и любимый миллионами пушкинский облик. И рукотворные памятники поэту в двадцатом и двадцать первом веках «расселились» по странам и континентам безо всяких на то виз и разрешений. Так странно и прихотливо исполнились давние мечтания Пушкина – побывать в чужих краях.

Знать бы поэту, что в грядущем памятники, запечатлевшие его африканские черты, появятся в мировых столицах и скромных деревеньках – от Парижа и Шанхая до Бернова и Михайловского.

И всё же среди великого множества монументов лишь одному – памятнику поэту в Москве, работы русского самородка Александра Опекушина, – суждено будет обрести неиссякаемую народную любовь.

Да, потомки увенчали его памятник неувядаемым «лавровым венцом». По слову поэта и сбылось.

Поистине, Опекушин сотворил чудо: вот уже третье столетие бронзовый Пушкин в романтическом плаще и опущенной дорожной шляпе, печально склонив голову, думает о чем-то далёком и вечном.