Русский политический прагматизм

5 февраля 2011 года президент Института Демократии и Сотрудничества Н.А. Нарочницкая, а также директор исследовательских программ ИДС Джон Локленд приняли участие в конференции на тему «Россия, куда ты идешь?» (La Russie, où vas-tu?). Данное мероприятие, организованное по инициативе французской федерации клубов политического анализа «Демократии» (Démocraties), состоялось в Бурбонском дворце Парижа, ныне являющемся местом заседаний Национального собрания Франции (Assemblée Nationale).

Я хотел бы поговорить в первую очередь не столько о прагматизме, сколько о его противоположности – идеологии.

Важно напомнить, что в этом году мы отмечаем две даты: 70-летие нацистского вторжения в СССР (22 июня 1941) и 20-летие распада СССР (8 декабря 1991 года). По традиции, любая годовщина является хорошим поводом для размышления над крупными историческими событиями.

Результатом нацистского вторжения стала самая ужасная война в истории человечества. Советско-германская война стоила жизни не только двадцати миллионам советских граждан (эта цифра, вероятно, занижена, потому что, без всякого сомнения, Сталин скрывал истинные масштабы катастрофы), но и привела к геноциду евреев.

Спустя 20 лет после распада СССР, когда память о коммунизме должна была бы поблекнуть, мы становимся свидетелями парадоксальных событий. Мысль о том, что нацизм и коммунизм являются двумя аспектами одного феномена – тоталитаризма, сегодня очень популярна.

Это утверждение стало официальным в 2009 году, когда Европейский Парламент и Парламентская ассамблея ОБСЕ приняли резолюции об этом.

Я хотел бы сделать несколько комментариев, прежде чем перейти к моей основной теме.

Отмечу сразу, что идея поставить знак равенства между сталинизмом и нацизмом несостоятельна по многим причинам. В первую очередь, сталинизм, на который ссылаются в резолюциях, не может сравниваться с нацизмом, потому что он никогда не был идеологией. При Сталине всегда говорили о марксизме-ленинизме. Сталинизм – это только его воплощение. Нацизм же напротив – идеология.

Нацизм резко отличается от коммунизма, который с точки зрения идеологии ему полностью противоположен. Там, где нацизм проповедовал неравенство рас и в своей теории призывал к физическому уничтожению десятков миллионов людей, позднее реализованному на практике, коммунизм ратовал за равенство всех людей.

Невозможно использовать неоспоримые преступления коммунистической системы для того, чтобы абстрагироваться от этой фундаментальной идеологической разницы между ним и нацизмом. Невозможно абстрагироваться от самой войны, за которую две противоположные идеологии заплатили беспрецедентную цену. Однако сейчас именно это и происходит.

Если мы начнем ставить на одну чашу весов оба режима, которые в реальности столкнулись между собой с неистовой силой, то все это может быстро спровоцировать эффект бумеранга. Потому что существует некоторое сходство нацистской антибольшевистской пропаганды и той, которую использовали западные страны в период Холодной войны. Не будем забывать, что здесь, в Париже, в 1942 году в Гран Пале оккупантами была организована выставка, одним из девизов которой был слоган: «СС сражается за Европу».

Европейская идеология была использована, чтобы продвинуть тезис о цивилизованном нацизме, борющемся против азиатского варварства на Востоке. Этот тезис не может не напоминать идеологию Холодной войны.

Удивительно, но факт: знаменитое выражение «железный занавес» приписывается обыкновенно Уинстону Черчиллю, ведь он использовал его в своей Фултонской речи в марте 1946 года (которая, по сути, стала настоящим «объявлением» Холодной войны). Однако оно впервые появляется в нацистских заявлениях. Совершенно точно, что немецкое выражение der eiserne Vorhang использовалось нацистами, чтобы охарактеризовать отделение СССР от остального мира. Например, оно употреблялось в статье под названием «Hinter dem eisernen Vorhang» (dans le journal Signal No. 9 de mai 1943) и позже Геббельсом в Das Reich 25 февраля 1945 года, чтобы обличить раздел Европы союзниками в Ялте. В последний раз это выражение было использовано графом Шверин фон Крозигом, министром иностранных дел эфемерного «Фленсбургского правительства» адмирала Деница (преемник, указанный Гитлером в его политическом завещании от 1 мая 1945 года), одной из целей которого было заключение мира с западными странами для продолжения войны с СССР.

Без сомнения, было бы неправильным утверждать, что западные страны и нацисты были союзниками, потому что Запад тоже был вовлечен в беспощадную войну. Те, кто видит в пакте Молотова–Риббентропа доказательство существования «советско-нацистского альянса» (Стефан Куртуа), следуя данной логике должны признавать «англо-франко-нацистско-фашистский альянс» и сходство нацизма с либеральным парламентаризмом по той причине, что Франция и Соединенное Королевство подписали с Гитлером и Муссолини Мюнхенские соглашения в сентябре 1938 года.

Мы не располагаем сегодня достаточным количеством времени, чтобы подробнее останавливаться на этих обширных темах. Я упоминаю о них для того, чтобы подчеркнуть одну мысль, которая мне кажется неоспоримой: утверждение о знаке равенства между нацизмом и коммунизмом возникло совсем недавно. Оно стало разменной монетой после окончания Холодной войны, и никак не ранее. Знаменитое «противостояние историков» в Германии, касающееся в первую очередь вопроса об уникальности нацистской вины за развязывание войны, началось в 1986 году. В декабре 1988 года немецкому историку Эрнсту Нольте, автору идеи «диалектичного» единства двух идеологий, правлением Оксфордского университета было отказано в праве выступить в ходе семинара на факультете истории, так как его сравнение Гитлера со Сталиным было расценено как неприемлемое. Однако 20 лет спустя этот тезис вызывает столь полный консенсус, что даже вносится в парламентские резолюции.

Как можно объяснить такое смещение идеологических акцентов? Здесь мы подходим к основной моей мысли.

Если отношения с Россией не такие, какими они должны бы быть, это объясняется скорее изменениями на Западе, нежели происходящим в России.

Я убежден, что политическая эволюция Европейского Союза и НАТО с момента начала краха советской системы является попыткой идеологического перевооружения Запада перед опасностью внутреннего раскола, который могло спровоцировать исчезновение идеологического врага на Востоке. Как говорил американцам советский американист Георгий Арбатов: «Мы вам сделаем что-то ужасное! Мы лишим вас врага!»

Европейскую интеграцию (которая значительно ускорилась одновременно с крушением коммунизма) можно расценивать сначала как превентивную реакцию на возможный распад советского государства, а позднее – как ответ на его распад. «Единый европейский акт», ставший первой капитальной ревизией «Римского договора» с момента вступления его в силу в 1957 году, был подписан в 1986 году, вследствие заключенного 12 странами ЕЭС политического договора в декабре 1985 года. Иначе говоря, через девять месяцев после прихода к власти Горбачева и восемь месяцев спустя после провозглашения "перестройки", т.е. начала периода ослабления советской системы.

Также вскоре после фактического распада Советского Союза и два года спустя падения Берлинской стены («падение», которое так сильно обеспокоило западных лидеров, боявшихся, что оно спровоцирует нарушение стабильности в регионе), в декабре 1991 года было подписано «Маастрихтское соглашение», вводившее единую европейскую валюту. В 1989 году, через несколько недель после приезда Горбачева в Бонн, где он дал понять, что СССР не станет противиться объединению Германии, два советника немецкой канцелярии опубликовали геополитический документ, впервые выдвигающий теорию «крепкого ядра» (модель Европы в форме концентрических кругов, стабилизирующим центром которой была Германия). Безусловно, решение укрепить европейские структуры отчасти было продиктовано отсутствием стабильности, вызванное крахом советской власти над восточной частью континента.

Аналогичной была и реакция НАТО, которое не только не было расформировано после распада Варшавского договора, но и значительно окрепло. Идеологическая консолидация Запада вокруг проблем прав человека, демократии, пост-национализма и наднационализма, находит свое воплощение в расширении НАТО. Североатлантический альянс присваивает себе единоличное право решать судьбы других государств.

В период 1980-90-ых годов Россия избрала противоположный путь. В течение семидесяти лет Советский Союз был в авангарде мировой революции. Он был неоспоримым лидером коммунистического движения, которое было по-настоящему мировым движением со своими сторонниками на всех континентах. Эта идеология привела Россию к краю пропасти и даже дальше, о чем прекрасно знало русское правительство. В 2007 году я лично слышал, как Путин цитировал Ленина для того, чтобы доказать ужасную опасность идеологии: Ленин хвалился, что он интересовался не Россией, а мировой революцией. Однако Путин, как и его преемник, не перестает призывать к деидеологизации международных отношений (что они, кстати, практикуют во внешней политике), прекрасным примером которой стало выступление 8 октября 2008 года Президента Медведева в Эвиане. Можно, кстати, обратить внимание на то, что министры российского правительства являются экспертами в подвластных им ведомствах, что не свойственно Западу, где привыкли к назначению на министерские посты исключительно политиков.

Я искренне убежден, что Европа могла бы вдохновиться русской моделью. Я думаю, что европейская идеология ведет нас к тупику.

Действительно, с одними критериями прав человека и демократии (особенно если они неправильно интерпретируются, что часто происходит) нет никаких причин отказывать Турции в присоединении к Европейскому союзу, которое, по моему мнению, приведет к цивилизационной катастрофе Европы.

Именно идеология мешает нам выстроить дружественные отношения с Россией, потому что мы продолжаем видеть в России «иную Европу», «пугало», которое необходимо ликвидировать, если конечно мы верим в превосходство нашей собственной модели. Об этом было, кстати, сказано сегодня, в выступлении докладчицы из Министерства иностранных дел Маделен Куран. Она упомянула о «ветхих», «устаревших» взглядах, которые могут существовать у русских в отношении некоторых вопросов, в отличие от «нового» восприятия более прогрессивного в этих вопросах Европейского Союза. Итак, Россия выглядит отставшей там, где Европа уверенными шагами приближается к счастью и прогрессу! Такие заявления очень напоминают коммунистическую пропаганду. Доказательством тому, что идеология нас ослепляет, служит тот факт, что двусторонние отношения России с разными европейскими государствами могут быть очень хорошими (как, например, с Германией, Италией, Францией), в то время как на общеевропейском уровне существует практически полная блокада.

Позвольте мне закончить мое выступление одним пожеланием. Крупнейший парадокс Холодной войны заключается в том, что после ее окончания не было примирения. После Второй мировой войны европейские руководители сделали определенное количество символических жестов, целью которых было преодоление былого противостояния: все помнят о совместной молитве генерала де Голля и канцлера Аденауэра на мессе в Реймсе; Вилли Брандта, вставшего на колени перед памятником жертвам мятежа в Варшавском гетто. Это случилось довольно поздно – через 17 лет после окончания войны, а новая «Восточная политика» (Ostpolitik) Германии была принята лишь через 27 лет. Эти жесты были повторены последующими лидерами. Например, канцлер Коль и президент Миттеран держались за руку в Вердене в 1984 году, 66 лет спустя после окончания противостояния в Первой мировой войне.

Не должны ли мы подумать о подобном жесте, чтобы положить конец Холодной войне? Двадцатилетие распада СССР могло бы стать хорошим поводом.

Впрочем, не стоит делать себя заложником дат и юбилеев. На мой взгляд, было бы желательно, чтобы русские, европейские и американские лидеры подумали о подобном жесте. Символизм способен преодолеть идеологию лучше, нежели прагматизм. Целью подобного жеста была бы попытка не только забыть о противостоянии в период Холодной войны, но и наоборот, преобразить память о ней, как это происходило в случае примирения между другими странами, для того, чтобы превратить ее в источник взаимного согласия и поддержки.