Наука побеждать как общественный продукт

Анатомия исторического парадокса

...Хрестоматийной стала цитата из Черчилля, который, описывая русскую революцию 1917 года, сообщил, что "русский корабль затонул, когда гавань была уже близко". Черчилль имел в виду, что Россию постигла катастрофа тогда, когда победа в войне была уже делом месяцев.

На фоне опыта Второй мировой войны это выглядит как нонсенс, историческое недоразумение. В самом деле: можно ли себе представить в 1944 году хлебный бунт в Москве, заговор генералитета и отставку Сталина? Или массовые братания советских солдат с немецкими по всему фронту? Или провал наступления, тотальное дезертирство и сдачу фронта противнику? Все это – реальность 1917 года. Принято считать (видимо, с подачи Ленина), что война легла на российское общество непосильным грузом, и оно попросту рассыпалось под ее тяжестью. Но ведь никто почему-то не попытался всерьез сравнить издержки 1914 года с издержками 1941-го. А сравнение будет не в пользу последнего.

В самом деле, русская армия ни в катастрофе осени 1914-го, ни в тяжелейшем для нее 1915-м не потерпела таких серьезных поражений, как Красная Армия в 1941-м и 1942-м. Не было ни тотального разгрома (таковым нельзя считать даже восточно-прусскую катастрофу армии Самсонова), ни потери огромной территории, ни распада фронтов. А начиная с 1916 года и вовсе наметились контуры будущей победы: Брусиловский прорыв, новые виды оружия, рост военного производства... Словом, получается, что к Первой мировой войне русская армия была готова лучше, чем ко Второй. Однако первую Россия проиграла, чуть не погибнув (а в каком-то смысле и погибнув); вторая же принесла ей самую великую победу в ее истории.

…Если исходить из популярной в европейской историографии идеи, то обе мировые войны – это не разные войны, а одна и та же, с двадцатилетним перемирием в промежутке. В связи с этим вырисовывается и вовсе парадокс: получается, что в 1941-1945-м мы выиграли все то, что проиграли в 1914-1917-м.

Невозможно понять этот парадокс без разговора о том, почему в феврале 1944-го даже и представить нельзя было повторение февраля 1917-го. То есть: что же такое кардинально изменилось в русском обществе, что оно оказалось способно терпеть не в пример большие потери и катастрофы, нежели за 25 лет до этого? Почему все эти удары не произвели на нацию демобилизующего действия, в отличие от более слабых в количественном и качественном отношении потрясений 1914-1917 гг.?

Война как национальное действие

Первая мировая обнажила тотальный кризис массовых войн: оказалось, что тогдашние общества не в состоянии вести ту войну, которую им предложили элиты. Системы общественной связанности, которые существовали в начале ХХ века, оказались не готовы к восприятию войны как "своей". И это в то время, когда знаком эпохи стало категорическое требование к каждому быть готовым умереть на этой войне. Однако "массы" не захотели умирать на "чужой" войне; иначе говоря, элиты не смогли мобилизовать их для этого. В результате в половине воюющих стран элиты вообще оказались сметены революциями, в другой же – титаническими усилиями удержали позиции, однако так и не смогли воспользоваться плодами военных побед для укрепления своей власти. Версаль есть не что иное, как контрреволюционный сговор элит с произвольно назначенными победителями и побежденными; его единственной реальной целью была временная остановка войны для недопущения обвальной гибели государств в результате серии революций.

В этом заключается решение уравнения "1914-1941": оказалось, что для того, чтобы воевать и побеждать, мало иметь лучшие пушки и самолеты, компетентных офицеров, большое число населения (и, соответственно, призывников), развитое военное производство. Более того, даже самых пламенных героев, готовых умереть за Родину, иметь недостаточно. Все это – важные факторы, но формула Победы ими не исчерпывается. Есть и другое необходимое условие: сама структура общества должна быть устроена так, чтобы выдерживать нагрузки "тотальной войны". Нация должна мочь воевать.

На практике идея готовности общества к войне означает очень многое. Национальная мобилизация для такой войны влечет за собой радикальные трансформации уклада, социальной иерархии, культурных норм и стереотипов, отношений права, собственности и т.д. Мобилизационная логика перекраивает все общество, кардинально меняя его облик; но это оказывается для него единственной возможностью сохранить суверенитет.

Это легко проиллюстрировать на примере отношения к смерти. Гуманистическая установка предполагает, что любая и всякая смерть является катастрофой, безотносительно к ее обстоятельствам. В то время как мобилизационная этика требует прямо обратного: чтобы в ряде ситуаций между жизнью (дезертирством, предательством, даже пленом) и смертью выбор делался в пользу смерти. Для того, чтобы принять сознательное решение погибнуть, человек должен в каком-то смысле перестать быть человеком, выйти за рамки линейной гуманистической этики: возможно ли это в социуме, где гуманистическая этика безальтернативна, а смерть "запрещена" на уровне культурных норм?

Роль транслятора культурных образцов всегда и везде принадлежит элите. Это ее привилегия и ее крест. В то время как "дореволюционные" социумы "развитых стран" – это такие системы, где элиты под шумок "буржуазных революций" совершили подлинно антинародный переворот. Если феодальная элита – это люди, которые платили за власть и связанные с ней блага готовностью к смерти, то элита буржуазная – это сонм "бессмертных", чья забота – посылать на смерть других. Однако проблема этой системы в том, что она еще худо-бедно могла выдержать маленькую битву за концессии, но перед лицом мировой войны была полностью беззащитна, - и рухнула, как карточный домик.

Новая мобилизация потребовала совершенно новых социальных отношений и связанностей. Отсюда – красная чума революций, хлынувшая в европейское пространство после февраля 1917 года. Революции в таком контексте – ответ национальных организмов на вызов невозможности воевать и побеждать. В этом смысле, как ни парадоксально, судьба 1945-го решилась в 1917-м.

О чем речь? Представьте солдата, сидящего в окопах Первой мировой: он знает, что ему суждено или умереть, или стать инвалидом, а те, кто его сюда направил, будут подсчитывать "активы" и "пассивы". И такого солдата надо поднять в атаку, штурмовать укрепления врага... Но представьте такого же солдата уже в 1942-м: он точно знает, что личную, абсолютную ответственность за любое преступление перед тем, что объявлено "общей ценностью" несут все без исключения, и нет такой должности, с которой в случае чего невозможно пойти под расстрел. В этом смысле перед войной все равны – от вождя до санитарки.

В этом – военно-мобилизационный смысл революционного "сгустка идей": равенство абсолютных прав предполагает равенство абсолютной же ответственности; каждый – лендлорд и каждый же – воин, готовый умереть (а значит, и победить). В этом секрет того, почему так быстро, в считанные месяцы, рухнула система мелких национальных государств "межвоенной" Европы, которых погубила существовавшая социальная структура – несмотря на наличие армий и вооружений, их общества оказались не в состоянии выдерживать войну. Германия была наголову сильнее Франции и Польши не за счет превосходства в вооружениях или качестве военной мысли. Эти преимущества важные, но недостаточные для того, чтобы сделать возможным разгром в течение нескольких недель.

Герои-одиночки победу не обеспечат

...В последние годы вновь возник спор о потерях: сколько было жертв с той или иной стороны во Второй мировой войне, у кого больше или меньше. Но на самом деле жертвы коллективизации и большого террора (а также "ночи длинных ножей" и нацистских концлагерей) – это такие же жертвы войны, как и те, кто пал на полях сражений. Сама мысль об этом вызывает экзистенциальный ужас, поскольку она превыше человеческого; но логика абсолютной войны не оставляет здесь выбора.

Я не утверждаю, что Сталин уже в 1929-м или 1937-м знал, что будет война, и потому осознанно устроил репрессии с дальней целью – победить в войне с Германией. И Сталин, и Гитлер – не просто рабы неумолимой логики мировой тотальной войны, но, кроме того, они же являются ее порождениями; да и на месте каждого из них мог оказаться кто-то другой, кто справился бы лучше или хуже. Тотальная современная война тем и отличается от средневековой, что ее ведут нации, а не специально уполномоченные герои-одиночки. И потому, конечно же, войну в принципе может выиграть только народ, а вожди лишь в той или иной степени соответствуют должности; и вряд ли стоит здесь преувеличивать их роль.

Но, утверждая это, придется признать, что и коллективизацию с индустриализацией, и репрессии, и многое другое – все это тоже делал народ, а не "кровавый тиран и его подручные". И, мало того, без всех этих дел Победа 1945 года была бы недостижима

Алексей Чадаев