Тугие времена

Владимир Алексеевич Тепляков родился в 1952 году в городе Каунасе (Литва) в семье военного врача. Школьные годы провёл на Ставрополье (родина отца), а студенческие – и те, что принято называть лучшими – в Риге (Латвия). До поступления в вуз в 1970 – 1972 гг. служил в армии. Окончил Рижский политехнический институт, Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького. Стихи печатались в «Литературной газете», альманахе «День поэзии», журналах «Дарьял», «Дружба народов», «Новый мир», «Даугава» (Латвия), «Плавучий мост» (Германия). Участник антологий «Русская поэзия. XX век» и «Русская поэзия. XXI век». Автор четырёх поэтических сборников. Член Союза писателей России. Живёт в Москве. 

Тугие времена

Всё пишем о том и об этом,
воспетом
давно уж на уровне том,
а не этом;
дерзаем сердца терпеливые жечь
подобьем огня именитых предтеч…

Мы можем замкнуться,
и можем открыться;
чего-то намыть,
чтоб куда-нибудь смыться;
о трубах – кормилицах наших –
трубить…
А музам и нынешним
хочется ныть.

Мы с Ноевых дней
жить не можем не ноя:
продлить нелегко состоянье иное…
И лира транслирует жалобный звук,
И что-то плетёт и поэт, и паук.

Порой приходилось
действительно туго:
твоя – не твоей становилась
подруга;
и друг, для Фортуны не ставший
родным,
глядел лишь в сосуд,
что стоял перед ним.
Взирало небес
недреманное око
на то, как бывало тебе
одиноко…

Не будем об этом,
ни слова о том,
что было,
что било когда-то хвостом…

Сойдёмся на том,
с кем пока ещё дружим,
что взгляд у широких оракулов
сужен…
Кому же созвучия шлют небеса –
всё туже
затягивают пояса.

Осень

Ещё нарядны дерева,
И день ни холоден, ни жарок.
Замысловатые слова
Ещё не ведают помарок.

Ещё о чём-то шелестят
Бульваров, рощ аборигены.
Ещё не выражает взгляд,
Что скоро грянут перемены.

Лимонным липам предстоит
Из первых – шелеста лишиться,
Чью безодёжность оживит
Не очень пафосная птица…

***

Как одному согреться без другого?
Двоим теплей: они полны заботы.
Одной трудяге не наполнить соты.
С другими в связке тяжелеет слово.

Судьба ведёт и доброго, и злого.
И от себя уйдёшь недалеко ты…
Нам дорого обходятся красоты –
А греет то, что стоит дорогого.

Вдвойне ценней утратившее цену.
Жаль, не оценим, покидая сцену,
Грядущих пьес; не разглядим из праха,

Кому ещё, пришедшему на смену,
Придётся впору шапка Мономаха…
Умолкнет птица. Защебечет птаха.

Улыбка

Что с первых дней
           незамутнённым было,
вдруг замутилось,
           как в пруду вода.
И то, что – сблизив –
          близости лишило,
не до конца
          сердца опустошило.
И только уток –
          тех, что ты кормила –
ничто не отлучило
          от пруда.

Читать небыстро
         время наступило
прочтённое, считай,
        наискосок.
Жизнь, видимо,
         добрее стать решила
и улыбнулась –
         словно согрешила…
И то, что с нами
          так недолго было,
Что было веселее
          этих строк, –
зачем-то схлынув,
          не ушло в песок.

Собеседники

Безлюдно и сухо.
                            Задумчиво падает лист.
Прыгучая вновь
                  заставляет собой любоваться.
Воистину в ней
                         цирковой умирает артист:
За этим зверьком
                     нелегко даже глазу угнаться.

То мышь прошуршит,
                          землеройную тайну храня,
То прямо у ног
                  длиннохвостая скачет пичуга…
Гляжу на деревья.
                             Деревья глядят на меня.
И кажется, мы
                       хорошо понимаем друг друга.      

Обновление гербария

Если враг не сдаётся,
     его покупают. Смеётся
хорошо не последний,
     а кто под конец не сопьётся.

Если долго скучать,
     то скучать ещё долго придётся.
Если всех поучать,
     то в себе воспитаешь уродца.

Либо делаешь то,
     либо то, что тебе не зачтётся.
И не знает никто: чей зароется,
     чей разовьётся.

Невесёлый с лица
     веселее на мушку берётся.
Выход есть: до конца
     делать вид, что крапива не жжётся.

Если счастия нет,
     а посуда по-прежнему бьётся – 
у Фортуны обед. Кончит трапезу –
     всё и начнётся…

Старожил

Была усадьба там, где дуб стоит.
Не гаснет жизнь в его дремучих жилах.
Лишь Яузы ему приятен вид;
на всё сердит, чего понять не в силах.

Каким он чистым воздухом дышал!
Какие слышал сбивчивые тайны!
Наверное, магический кристалл
бывал не чужд речам необычайным...

Он триста лет менял свой гардероб,
и был приютом мелочи певучей.
Мог видеть коронованных особ
и – как французы надвигались тучей.

И звук сирен досаду не будил:
привержен был лишь цокающим нотам
хозяин зримых лошадиных сил,
не тех ещё, укрытых под капотом.

В трёхсотый раз октябрь его раздел.
Он виден весь, и вид его печален.
О сколько же ненастий претерпел
ровесник обновляемых развалин!

Здесь и на тех такая же печать,
кому уже перевалило за сто…
И рядом с ним приятно помолчать
и пожалеть, о чём жалел нечасто.

Представить, как иные из предтеч
шальных времён им так же любовались…
А может, и певца лицейских встреч
стихи при нём самим певцом читались.

Московский мотив

Как хочется быть.
О трудах не трубить.
Гулять по Кузнецкому,
к Трубной спуститься…
И вновь не без ямба
в себя приходить,
когда отщебечет
сердечная птица.

Как хочется длить
разговор по душам,
и видеть вблизи
нелукавые лица.
И видеть, как ранним
верна временам,
как поздние пёрышки
чистит столица.

Как хочется злить
рассудительный ум
И сердце,
готовое сесть на диету…
И день возлюбить,
потому что угрюм:
безоблачный –
менее дорог поэту.

Как хочется пить
эту чашу до дна!
И вновь перечитывать
Мёртвые души…
И памятник видеть –
на все времена,
которым прославил себя
Опекушин.

Дорога

                                                                                            Не так ли и ты, Русь…
                                                                                                           Н.В. Гоголь

Пора. Запрягай, Селифан!
И в путь – по дороженьке вязкой.
Что пыль нам? И что нам бурьян!
Держи-ка за той вон коляской.

Какой же чудной господин
Глядит из неё длинноносо!..
Докучливы виды равнин,
Когда непроворны колёса.

Когда же и день непогож,
И встречный фельдъегерь невесел –
Его ли, в сердцах, не ругнёшь
За то, что усищи развесил.

На что-то, закутавшись в шаль,
Досадует барин невнятно…
А ты – и не то чтобы враль,
Но врать почему-то приятно.

Приятно корить лошадей,
Вольготно попахивать водкой.
И в мыслях гораздо смелей
Стрелять за давнишней молодкой…

Как сумерки рано легли…
Куда же прикажете на ночь?
Усадьба! Усадьба вдали!
С прибытием, Павел Иваныч.

Ночлег… Обрывайся, строка.
Словечко-то экое, братцы!
Неужто бараньи бока
Опять Собакевичу снятся?

Коробочку точит испуг:
Ей снятся то пяльцы, то пятки
И чёрный-пречёрный супруг…
Виденья Манилова сладки.

А снится ему, как пастух
В любви признаётся пастушке…
И снится особенный пух
Его драгоценной подушке.

Кто спит, а кому не до сна
На жёсткой казённой постели.
Кому-то приснится княжна.
А кто-то лишится шинели…

Обманчива ночь на Руси:
За каждым кустом – по бесёнку.
Помилуй же нас, и спаси
Родимую нашу сторонку!

Не хмурься, не хнычь, не грусти,
Теряя дорогу из виду.
Пока наша тройка в пути –
Не время служить панихиду.

Материалы по теме:

• Владимир Тепляков "Перемены"