Лица

Елена Липатова – журналист, прозаик. Без малого тридцать лет проработала в «Комсомольской правде», вела свои авторские полосы, в том числе «Литературное кабаре», давшее путевку в большую литературу многим ныне известным поэтам и писателям. Затем перешла в «Литературную газету», стала главным редактором общественно-политического приложения «Действующие лица» и одновременно – первым заместителем главного редактора журнала «Юность». Сегодня она – зам. главного редактора «Столетия». Как прозаик публиковалась во многих журналах. Лауреат премий им. Бориса Полевого и Владимира Максимова. Автор и ведущая цикла лекций по эмигрантской русской литературе начала XX века в европейских университетах. Член Союза журналистов России и Международного литературного фонда. Удостоена Высшей награды Союза журналистов России "За заслуги".

Бабушка-одиночка

– Алё! Привет. Ой, только собиралась позвонить тебе – надо же, телепатия!

…Да не, Мадуру еще не убили. Это Бузину убили. Да врут все пиндосы. Им вообще верить нельзя. Обаме вон Нобелевку дали за мир, а он что творил! Разбередил, миротворец поганый, муравейник на Ближнем Востоке. А как Украина будоражится!

…Да не-е, у нас вряд ли. Хотя, кто его знает? Господи прости, вон уж и гей-парады разрешили. Помпея по ним плачет!

…Завтра пойду. Да не, нога болит. Ну, ладно, не канючь, и так тошно. И холодно чего-то в квартире. А у тебя? Ну да, окна-то старые. Щели с палец.

Ой, прости, ворона прилетела. Колбаски пойду ей кину. А то, паршивка, всех голубей разгонит, они и так теперь только после нее слетаются, на остатки.

…Не-е, им крупы сыпану потом.

…Давай-давай, созвонимся еще.

***

– Ну, что смотришь? Ешь давай, ненасытная твоя воронья морда! Вот так, молодец. И водички попей.

– Кто там? Нет таких, ошиблись.

– Ну, чего звоните? Сказала же – такие здесь не живут. А вам какое дело с кем я живу? Нет, не одна. Перестаньте хулиганить, отойдите от двери, а то милицию вызову.

…Ой, блин, каша сгорела!

Писатель

«Давай уже, соберись! Что за дела?! "Жили-были…" и т.д. и т.п., и тыр-пыр десять дыр. Пелевин, вон какую пургу гонит! Окопался, и под гения косит. А тут с утра до вечера вкалываешь как папа Карло…»

– Галь! Кинь поесть чё-нибудь, а то оторваться не могу, воображение попёрло.

«А этот, как его? Во, фамилию даже не припомню. Гришковец, кажись, – на сцену уже со своей пьеской гнилой полез. Бред та-акой!!! А пипл всё хавает.

Ну, давай, давай, родимый, рожай…».

«Поехали мы как-то на охоту с дружбаном. И набрели в лесу на заброшенную избёнку…» Не-е, – на сарайчик, не-е, – «на лаз, ветками замаскированный. Сунулись, а там труп. Мы бежать. А потом остановились и решили, что надо бы в милицию позвонить. Только место-то надо запомнить. Оглянулись, а сами уже заблудились. Что делать? А уже смеркалось. Ну, все, копец, подумали одновременно…»

– Галь, ну, ты скоро там? Есть же охота!

…Нету меня ни для кого, не-е-ту! Скажи, не пришел еще, перезвонят пусть. Какое издательство? Бегу- бегу.

– А-а-ле! Ага… Ага… Ага…Ладно. Ладно. Ну, не судьба значит. И вам не хворать.

Вот, гады – «не их формат»! Да пошли…!

– Галь, ну давай уже поедим чё-нибудь. Да ладно тебе выпендриваться. Картошечки с селедочкой – и хорэ! Васька со школы не пришёл ещё? Не-е, ждать не будем. Отдельно поест. Чё ему с нами? Он за компом, небось, усядется. А то мне потом еще надо к одному клиенту наведаться – у него холодильник полетел.

…Ты, Галь, чего? Ты совсем что ли? Раз писатель – значит, изменщик? Ну, ты, Галь, даёшь!

В скрипичном ключе

Боже мой! Сколько же народу собралось на его похороны! Собственно, он всегда знал, что так и будет. Однако, чтобы пришел сам Серафимович, – даже предположить не смел.

Впрочем, последнее время он уже обдумывал себе некрологи для газет, и вместо традиционной «группы товарищей» в конце виделись ему имена виднейших деятелей искусств и, в первую очередь, конечно, Серафимовича. Но чтобы вот так запросто тот стоял рядом и говорил о нем так много лестного!

Однако, однако! Тут же собрались все светила! А может, это не к нему? Может, еще кого хоронят? И он взмыл над толпой.

«Да нет, это, конечно, ко мне. Тьфу ты, и чего я сомневался»?

На чье-то надгробье взгромоздился тучный Щипкин – неплохой скрипач, но человек бесполезный. Нараспев, точно проповедь, он начал читать что-то с листа, но, не удержав равновесия, смешно забарахтался в воздухе. Если бы это были не его собственные похороны, он наверняка не выдержал и хихикнул бы на все кладбище. С ним частенько такое случалось – в самый ответственный момент вдруг разбирало так, что аж хрюкал, чем приводил в недоумение почтенную публику. Однажды такое случилось на правительственном концерте, когда звучало его соло на скрипке. Он посмотрел на своего коллегу, подобострастно изогнувшегося перед директорской ложей, на его большой, вспотевший от волнения нос, и прыснул прямо в микрофон. К счастью, звук был похож на чих, и директор, побагровевший в тот момент от ярости, после концерта нарочито вежливо посоветовал ему в следующий раз, когда захочется чихнуть, потереть переносицу.

Теперь директор стоял у его изголовья и всем видом старался подчеркнуть невосполнимость утраты. А ведь не далее как неделю назад он отчитывал его перед всеми и намекал на то, что им придется расстаться. А все из-за пустяка, из-за пяти минут опоздания. Понятно, что у него кто-то был на примете, иначе чего ему было придираться?

Директор заступил на место Щипкина, достал из футляра очки, не торопясь нацепил их на нос...

А вот и Соня. Даже на похороны умудрилась опоздать, бесстыдница. Соня протиснулась сквозь толпу и как человек, считавший себя самым близким покойному (слава Богу, десять лет он за ней ухаживал), в скорбной позе застыла у самого гроба.

«Бедная девочка, она так хотела, чтобы я женился на ней...»

Ах ты, боже мой! А ученики-то что учудили! Из цветов его портрет выложили и скрипочку рядом. А кто ему месяц назад футляр сургучом заклеил? Думали, не откроет, а он возьми да выложи ножичек перочинный из кармана.

…Народу все прибывало. И выбраться из толпы уже при всем желании было невозможно.

Наконец, выступили все, кому надо. Два гробовщика с ремнями на плечах, похожими на те, с которыми перевозят мебель, стали прилаживать крышку к гробу. И тут он услышал, как один из них проворчал:

– Видать, вредный был мужичок: вишь, губы-то как съежил.

Другой многозначительно кивнул в ответ.

«Ах ты стервец!» Он приблизился к своему обидчику и изо всех сил стукнул его кулаком в грудь. Но тот не реагировал и продолжал заниматься своим гробокопательским делом.

Как городской Пухов в деревне дом покупал

(привет из 90-х)

Пухов проснулся и, увидев, что солнце захватило всю комнату, снова залез с головой под одеяло. А когда опять проснулся, солнце куда-то делось, ливень хлестал по окнам и ветер триколором, что повесили по случаю приближающегося Первомая, бил по стеклу.

Взглянул на часы. До работы оставалось полчаса. Если вскочить и броситься бежать – успеешь аккурат. Он снова закрыл глаза и представил себя одевающимся, потом бегущим по бульвару к метро...        

Проснулся Пухов, когда за стеной зазвучали знакомые ритмы аэробики. Он любил такие передачи и, лежа на диване, смотрел их по телевизору.

Он встал, оделся и пошел на кухню ставить чайник.

– Елки-моталки, опять день начался, – вздохнула мужеподобная соседка и утерлась грязным передником.

– Здрасьте, – буркнул он и вылил в унитаз остаток заварки.

Тараканы, завидев зажженную спичку, разбежались по плите. Пухов брезгливо поморщился и с грохотом опустил чайник на конфорку.

В комнате пахло сыростью. Он открыл форточку. Дождь пролился на подоконник. «Надо на работу позвонить», – подумал Пухов и стал собирать воду в тряпку. Потом бережно понес ее к двери и тут только заметил в ручке письмо. Он бросил тряпку и стал разрывать конверт. Это были документы на дом. «Наконец- то», – вздохнул Пухов и начал быстро одеваться.

«Кушай тюрю, Яша,

Молочка-то нет.

Где ж наша коровка?

Увели, мой свет ...»

– доносился тонюсенький школьный голосок из-за соседской двери.

Пухов на цыпочках прошмыгнул через прихожую к выходу.

***

Изба вросла в землю почти до окон. Он обошел ее, потом еще раз, все не решаясь войти. И только, когда заметил зевак, резко толкнул дверь ногой.

Пухов как был, в пальто и шляпе, развалился на скрипучей железной кровати, закрыл глаза и попытался о чем-то подумать. Но мысль опять не шла на ум.

Послышалась гармонь. Он вскочил и выглянул в окно. Посреди деревни – толпа. Вот она расступилась, вперед выплыли две толстушки в телогрейках, стали расхаживать, притоптывая и что-то выкрикивая. Потом гармонь резко оборвалась: гармонист наклонился прикурить. Бабы на него зашикали, а одна, что было силы, шлепнула его по спине.

Пухову стало хорошо: вот она, жизнь! Он потянулся, прошелся по дому и добрым словом помянул прежних хозяев: они оставили ему все, что надо на первых порах.

Потом молодецки подхватил ведра в сенях, глубоко вдохнул прозрачного воздуха и бодро зашагал на ключ.

Студеная вода с бешеной скоростью неслась по зеленым от тины желобам, водопадом обрушиваясь на плоский, обточенный за сотню лет, камень...

Обычные ведра с непривычки казались чугунными. «Ничего, – подбадривал он себя, – освоюсь!»

Навстречу шла девица. Она кокетливо помахивала косыночкой и в упор «не смотрела» на Пухова. Сердце у него зашлось. «Черт возьми, живой!» – порадовался он за себя.

Солнце весело плескалось в его ведре.

***

Утром третьего дня Пухов решил пойти за грибами. Витька, сосед, имел заветные места и позвал его с собой: городской не свой, он не конкурент.

Взяли водки. На полянке присели. После первой нутро Пухова свело, а из глаз хлынули слезы.

– Плохо пошла, – прохрипел Витька.

– Ага... – откликнулся Пухов.

Грибов они собрали много. Витька сразу на станцию понес – по пол-литра за ведерко, а Пухов, бледный и пьяный, поплелся домой, где ему сделалось худо.

***

Раздался короткий крик. Пухов выбежал на улицу. Из дома Пелагеи, вся в слезах, выскочила ее дочь и метнулась мимо него на ключи. Пухов посмотрел ей вслед, потом сообразил и пошел за ней.

Сквозь прозрачную воду виднелись синюшные кисти рук. Слезы высохли, и теперь вся она была озабоченность и ожидание.

Он постоял и побрел восвояси. У дома, облокотись о частокол, стояла Пелагея. Пухов боком прошел мимо и громко захлопнул за собой дверь.

Потом слышал, как к Пелагее подошла Машка-оборотиха, и та рассказывала ей, за что наказала свою Светку: девка обрезала косы. Пелагея взяла скалку, спрятала ее за спину и говорит: «Ну-ка, положь руки на стол». Та, ничего не подозревая, возьми да выложи. А Пелагея и хвати по ним, что было мочи: чтоб не повадно было самовольничать.

«Справедливо, – решила Оборотиха. И бабы разошлись.

***

Уже неделю нет света. Электрик Федька запил. Держался, держался и запил. Жена Милка – в сельпо. А там говорят: «Сил с ним нет больше. На завод пусть идет».

Жена – в рев. А председатель – кулаком об стол: знала, за кого шла.

Федька как ушел из дому с утра, так до ночи и не вернулся.

А на утро его нашли под забором суперфосфатного завода. Там дружок его работал. Пили в обед. Потом дружок – на работу, а Федька – забор перелезать. Перелез, тут его и скрутило. Он прилег у забора и захрапел. Во сне рвота пошла. Федька в ней и захлебнулся.

На следующий день родственники приехали – брат и племянница. Племянница сказала, что ей надоело квартиру в городе снимать, она лучше здесь поселится. А брат сказал, что хоронить Федьку не станет, тот с ним не в ладах был.   

Неделю Федька пролежал в морге, а потом его в институт отправили, на скелет.

***

Пухов вышел посидеть у крыльца. По деревне прогуливался вечер – прохладным ветерком, лоснящейся травой, нежной рябью канавки. Было безлюдно и тихо.

За забором трудилась бабка Марфа, перетаскивала дрова. Пришел Витька, пьяный: «Не туда мать, кладешь». И давай в другое место таскать. А она на него: «Отстань, идол проклятый. Мало я с тобой мучусь, алкоголик. Положи полено, гад». А он: «Не положу, иди отседа. Чево надо?» А она свое. Он ее в дом толкает, а она упирается: «Щас, караул закричу». И кричит. И ревет в голос. Витька плюнул и пошел в избу. Она села на ступеньку крыльца и начала всхлипывать. Он опять вышел и гонит ее: это его место. Она в рев: «Ох, уж подохнуть бы скорей». А сама сидит, не уходит. Он берет кружку воды – и на нее. «Сволочь, издевается над матерью. Ведь подохну, что делать будешь?» – «Да подыхай». – «Щас, выкуси!»

Марфа замечает Пухова и идет к нему.

– Нет, конец света скоро. Вот Витьке говорю, а он не верит. А ведь что делается? Все, как по-писаному: антихрист идет. Непутевый народ эти американцы и наш с толку сбивают. А тут намедни плохой сон о Витьке видала. Где ж денег-то возьму, коль хоронить придется?

Пухов молча кивнул в знак сочувствия, встал, нарочито вежливо попрощался, чувствуя свое несомненное превосходство, и отправился спать.

***

Солнце пекло. Перед глазами стояли красные круги. И чем крепче он зажмуривался, тем отчетливее на красном фоне вырисовывались белые фигуры, смахивающие на привидения.

Что-то мокрое шлепнулось на ногу. Он открыл глаза и увидел огромную жабу. Та таращила на него свои глазища-телескопы. Пухов от испуга не сразу мог сообразить, что ему делать.

Сзади кто-то хихикнул. Он оглянулся и заметил за частоколом, отделявшим его двор от соседского, Пелагеину Светку. Паршивка все видела. Это придало ему мужества. Он стремительно наклонился вперед, чтобы припугнуть жабу, но та не реагировала на его выпад. Тогда Пухов наотмашь врезал ей так, что она отлетела на метр, и быстро зашагал к умывальнику.

***

Ночью Пухов проснулся в холодном поту. Снилось что-то жуткое. Он встал по нужде, но, пройдя несколько шагов, метнулся обратно в кровать. По стенам бродили тени, в окне – круглая луна, с крыши доносились шорохи, потом послышались шаги. Пухов весь ушел в матрац. Шаги остановились прямо перед ним. Наконец, его это стало раздражать. Он резко откинул одеяло и направился к выключателю. Но вспомнив, что света нет, зажег свечку и, откинув крючок, спрыгнул в сени. Пол под ним заходил ходуном. Над головой щелями зияла высокая крыша. Сквозь нее просачивался белый свет. От холода и страха у Пухова свело челюсти. Ноги не слушались. Но он заставил себя пройти по длинному коридору к выходу и обратно. Потом вернулся в натопленную комнату, дрожащими руками закрылся на крючок и с разбега нырнул под одеяло.

***

«Никак уезжаешь? – съехидничала Пелагея. Она сидела на табуретке у крыльца и ела мороженое с белым хлебом. По деревне давно уже шел слух, что новый хозяин палец о палец ударить не хочет для своего дома, бестолковый какой-то. А посему и отношение к нему было – самое что ни на есть насмешливое.

Пухов сделал вид, что занят замком и ничего не слышит. Но Пелагея не унималась.

– В столице-то оно, конешно, веселей. Или как?

Пухов закрыл, наконец, замок, поднял с земли авоську и, искоса взглянув на Пелагею, кивнул ей на прощанье.

***

Подошла переполненная электричка: «И куда всех несёт?» – подумал Пухов и, хотел пройти в конец вагона, но, дойдя до середины, увидел свободное место и чьи-то ноги в проходе между лавками. Он ударил по ним носком ботинка. Ноги не шелохнулись. Он постоял, подождал и ударил снова. Ноги продолжали оставаться на месте. Он поднял голову и увидел пожилого интеллигентного мужчину, листавшего газету. Переступил через ноги и сел рядом. Газета у соседа была с объявлениями. «Избушку ищешь? – мелькнула у Пухова издевательская мысль. – Ну, ищи-ищи…». Он прижался головой к окну и крепко заснул.