Станислав Косенков в пространстве и времени

Станиславу Косенкову 11 октября исполнилось бы 72 года. Однако в конце марта отмечалось двадцатилетие его трагического ухода. А в центре Белгорода, на родине Косенкова, ему поставлен бронзовый памятник на гранитном постаменте, проводятся международная конференция и триеннале его имени, учреждена для художников именная премия, открыт Музей-мастерская заслуженного художника РСФСР С.С. Косенкова как филиал Белгородского областного художественного музея.

В день памяти на вернисаж графических произведений Косенкова в музей-мастерскую пришли поклонники его творчества, друзья, хорошо помнящие мастера, его дочь и внучка.

Новая экспозиция названа «Человек в пространстве и времени». Предыдущая, весенняя, приуроченная к годовщине кончины художника, именовалась «Борозда памяти» — по одной из гравюр Косенкова, из его известного цикла «Прохоровское поле». Один из ее оттисков был подарен митрополитом Белгородским и Старооскольским Иоанном 2 мая 2009 г. в Прохоровке Патриарху Московскому и всея Руси Кириллу.

Из неисчерпаемых загашников музея-мастерской организаторы выставки, они же сотрудники музея, сей раз извлекли работы малоизвестные — преимущественно карандашные рисунки, редко экспонирующиеся цветные линогравюры серии «Красные овраги», а также несколько работ из трагически-публицистической серии начала 1990-х «Чернобыль России — деревня», сделанные художником после поездки на Брянщину, в древнее село Вщиж. Косенков тогда был подавлен открывшейся ему деградацией русской деревни. Очереди в автолавку в деревушке, куда один раз в неделю привозили из города (!) хлеб, потрясли его. На листе «Четверг во Вщиже» изображены согбенные старухи, ожидающие государственного хлебца.

Однако и в этих работах иногда пространство листа прорывают сполохи радуг. Свет — пробивается сквозь мрак и безнадегу.

Из Вщижа Косенков привез много готовых работ, замыслов и «почеркушек». Некоторые сюжеты он использовал при иллюстрировании моей книги «Имярек» для издательства «Современник» (оформлял художник книгу в 1989 г., а выпущена она была в 1992-м). Например, для форзаца он взял рисунок заросшего хмелем и заколоченного окна, а для обложки — старой кровати, сквозь сетку которой проросла трава. Удивительно емкий образ сна и, одновременно, памяти-забвения, быть может, «жизне-смерти». На кровать Косенков наткнулся в лесу у Вщижа.

А вот запись во вщижском дневнике: «Рисовали мы вчера Колю Маная (на стуле). Как застали его сидящим, нога на ногу, за столом у маленького окошка, так и нарисовали его. И тогда я почувствовал, что ничего мы не знаем и не умеем, делаем не то, не так, и выражаем взятые напрокат пластическое мышление, банальные постановки, со студенческим рвением и неумением рисовать складки и бессилием выразить суть события. А ведь одинокий человек у окна (это надо было увидеть — какой человек и у какого окна!) это событие, трагедия и... смирение — все вместе. Но если это событие на глубине своей души, а не в словесной болтовне ума. И самое потрясающее: событие это рядовое и повсеместное! Без крика, надрыва, требований. Какой ХХ век и перестройка! Тут и атомная война не нужна — все кончено! Но как это сделать без акцентов, деклараций, символов, а просто, мужественно и сильно сказать о сути внутреннего состояния души современного человека... Как никогда, здесь я ощущаю, что все уходит, движется в небытие: краснеет ветка дерева, желтеют за одну ночь плети огурцов, падают яблоки, многократно в течение дня меняется погода, состояние облаков, далей, холмов и ближних деревьев, изменяются непрестанно тень и свет, умер и похоронен дрозд, чернеют помидоры... — все меркнет, увядает, исчезает... Все случайно и закономерно, все проходит и остается, но остается навеки только то в мировой душе, что осознано и заново воссоздано в искусстве. На те века, которые даны людям на существование в мире...»

Вщижский карандашный цикл, в известном смысле, апокалиптичен, но кому как не Косенкову, уроженцу села Рождественка на Белгородичине, как и его другу детства, ныне известному фотохудожнику Павлу Кривцову, знать больше других о русской деревне, русском крестьянстве, пребывающем в тяжелейшем положении многие десятилетия. Меня всегда поражало: как два столь ярких мастера могли «изойти» из одной центрально-черноземной деревушки, как они влияли друг на друга, чем был для них духовный мир каждого?

Тема деревни, трудной женской судьбы была неизбывной у Косенкова. Он, возродивший русскую цветную линогравюру, идущую от Остроумовой-Лебедевой, именно в столь сложной технике исполнил свои знаменитые циклы «Детство», «Память», «Прохоровское поле», «Стога» и незаконченный огромный цикл «Житие не одной бабы» — мощные аккорды в общей Песни о Матери. Эти работы объехали десятки музеев и выставочных залов мира, не раз бывали репродуцированы. Трудоемкая техника с многократным прорезанием доски и каждоразовым накатом нового цвета, с совмещенной печатью, отнимала у художника колоссальное количество времени и жизненных сил. В пике он доходил до невероятного режима: 17 цветных гравюр к подарочному изданию рассказа курянина-фронтовика Евгения Носова «Красное вино Победы» («Современник») он резал 8 месяцев по 15 часов в сутки.

Косенков был и остался хранителем национальных святынь и традиций, кажется, что именно о нем Н. Бердяев сказал:

«Очень сильна в русском характере религия земли, это заложено в очень глубоком слое русской души. Земля — последняя заступница...»

«Полукруг» далей в работах Косенкова занимает, как правило, большую часть листа. Земля никогда у Косен­кова не была просто пейзажем, фоном, но всегда обобщающим началом: Земля — Матерь человеческая. «Основная категория — материнство», — продолжил мыслитель. У Косенкова — немалое количество написанных мадонн, женщин.

В одном из листов Косенкова к изрядно проиллюстрированным им сочинениям Алексея Прасолова образ Пра­матери-Земли материализуется в согбенную старуху на пепелище.

Зачем же нужна эта вставка, зачем был и есть Косенков и, если продолжить ряд: зачем вообще все наши усилия по «удержанию русского незабвения» — в условиях духовной энтропии, распада, расчлененности Русского Мiра, новейшего явления смуты?

На белгородском вернисаже публицист Ирина Ушакова (Москва) заметила: «Косенков оставил нам свои произведения, чтобы мы сегодня не погрязли в безпамятстве».

Близкая мысль под несколькими углами была высказана и директором музея-мастерской, вдовой художника Анной Косенковой, подчеркнувшей, что «Станислава Степановича всегда волновала судьба сельского человека», напомнившей, что «и сейчас русская деревня находится в плачевном состоянии, и что это наши корни, наша жизнь, исток русской культуры, это та подпитка, которая нужна нам в современной жизни».

Иначе говоря: мы, погрязшие в «ценностях» современной цивилизации, чтобы не лишиться самоидентичности, не потерять себя «в пространстве и времени», должны удерживать в своих сердцах и памяти русскую духовную ценностную систему, почвенническую традицию, память о родной земле. В противном случае — зачем мы все?

Русскость Косенкова заключается и в серьезе, в той самой глубине, с которой он вглядывался духовным взором в окружающий и внутренний, сакральный мир.

В метафизических же просторах ему отзывалась собственная душа, православной основой которой является, по словам русского философа, «уход из мира, во зле лежащего, аскеза, готовность к жертве и перенесению мученичества».

В новой экспозиции обращают на себя внимание именно рисунки — щемящие, какие-то беззащитные, пронзительные, фиксирующие черты русской деревни и русской природы конца 1970-х — начала 1980-х годов — ускользавшие, но остановленные на бумаге художнической силой. В косенковских черно-белых рисунках мир окра­шен бездной тончайших эмоциональных полутонов — подобно «обратной» призме, собрав­шей в белизне весь цветовой спектр. «В этом мире как будто два цвета — только черный да белый», — сказал сопоколенник Косенкова воронежский поэт Алексей Прасолов. Он же и говорил: «Запах и цвет мира нужны органически... Надо... помнить разницу между образом внешним и внутренним».

Горестные прорези оврагов Белогорья становятся у Косенкова и личностным, а также поколенческим автопортретом, но и всеобщими, эпическими морщинами Руси. Оттого-то и определяющи для Косенкова строки того же Прасолова (обратим внимание на ключевое слово «расколот»):

Итак, с рождения вошло —

Мир в ощущении расколот:

От тела матери — тепло,

От рук отца — бездонный холод...

Эти же слова с несколько иным, правда, акцентом — словно эпиграф к судь­бе Косенкова, эпиграф к судьбе всего поколения послевоенных ребяти­шек, российской безотцовщины, потерявших отцов в вихре Великой войны и вы­росшей на горьких пепелищах Отечества.

Образ одной из овражьих круч родной Рождественки у Косенкова на этой выставке мы увидим дважды: в карандашном рисунке, и в красной линогравюре, и вспомним, что она же изображена в центральной части огромного гравюрного пентаптиха «Памяти отца, Степана Егоровича», где на самый край обрыва автор выставил на художническом треножнике огромный портрет своего отца, пропавшего без вести молодым солдатом, в самом начале войны, еще до того октябрьского дня, в который родился Станислав Косенков.

И именно в таком контексте мы понимаем, отчего вдруг меловые овраги (разломы, расколы) Белогорья становятся у Косенкова в гравюрах красными, рифмуясь с названием знаменитого рассказа Е. Носова «Красное вино Победы».

Снова и снова назову в списке косенковского поколения важные для нас имена — художников Виктора Попкова и Юрия Ракшу, скульптора Вячеслава Клыкова, поэтов Николая Рубцова и Юрия Кузнецова, композитора Валерия Гаврилина.

Это всё наши русские мастера — с военно-послевоенного детства вобравшие в себя трудное зна­ние о быстротечности человеческих судеб на земле. Жизнь воспринимается ими как мучитель­ное балансирование на едва уловимой грани — меж бытием и небытием. Они как никто уловляют ускользающую мгновенность счастья — а поэтому и невыразимость его.

Но и из черного светлого детства черпается Свет, и мерилом чистоты, человеческого в человеке у Косенкова становится ре­бенок — сквозной образ его творчества.

Мы снова утверждаемся в понимании, что Косенков — выдающийся мастер, гора на черноземной равнине и, вместе с тем, великий страдатель, остающийся яркой, сущностнообразующей личностью — в русском пространстве и русском времени.

Думается, трагизм современного мира заключается и в катастрофическом вырастании не-способности осуществлять различение красивенького, красивого и прекрасного, когда утрачиваются самые органы такого восприятия, без которых существование становитсябезблагодатным, как жизнь современных мировых столиц, тонущих в непотребных кривляньях, алчности, прокламации так называемой «успешной» голливудизированной жизни меньшинства — будь то «золотой миллиард» западного сообщества или неополитические трансгосударственные элиты, которым абсолютно нет дела до проблем вскормивших их народов. Эта агрессивная дьявольщина в новейшее время сильно потеснила и провинцию. Столицы утрачивают просветительскую, аккумулятивную, руководительную функцию, и, напротив, — прививают провинции худшее, что есть в столицах. Но не забудем и меткого слова историка Ключевского, что в России центр находится на периферии.

Тут кстати станет и слово столичного, питерского жителя, Федора Достоевского:

«Последнее слово скажут они же, вот эти самые разные власы, кающиеся и некающиеся, они скажут и укажут нам новую дорогу из всех, казалось бы, безысходных затруднений наших. Но Петербург не разрешит окончательно судьбу русскую».

Понадеемся, что у современной русской провинции есть что предъявить миру и чем оправдаться перед Господом на Страшном Суде. Что земля, рождающая таких людей, как Станислав Косенков, будет спасена. «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь» (Псалом 33, 20).

Фото А. Жихова, Т. Косицыной, автора.