Памяти друга

Он известен широкому читателю, прежде всего, как автор исторических романов «Суворов», «Генерал Ермолов», «Строгий талант. Иван Бунин. Жизнь. Судьба. Творчество», «Державин», «Куприн». Но ещё – как признанный литературовед, доктор филологических наук. В такой ипостаси прославился тем, что впервые в нашей стране серьёзно занялся исследованием литературы первой волны русской эмиграции: И. Шмелёва, А. Аверченко, Тэффи, Е. Замятина, В. Набокова, Д. Мережковского. И добился, чтобы все перечисленные писатели были у нас изданы. По приснопамятным «застойным» временам это можно было расценивать не только как подвижничество, но и как поступок.

Мы с Олегом Николаевичем дружили более двух десятков лет. О том, как познакомились, я написал в своей книге «Через Миллениум или 20 лет на изломе тысячелетий». Приведу лишь одну выдержку.

«Ездили с Ельшиным (сотрудником моего журнала «Вестник ПВО») к его другу по суворовскому училищу, известному литератору Олегу Михайлову. Писатель встретил нас в высшей степени радушно. Расцеловались по русскому обычаю, словно давнишние знакомые. Видно, Ельшин многое Олегу обо мне порассказал. Как-то суетливо все вместе накрывали стол, к которому я обильно припас дефицитных нынче и еды, и питья. Когда ещё выдастся такая благодатная возможность пообщаться со столь известным литератором, который просто-таки сразу настоял общаться на "ты"»…

Много вопросов из жизни Суворова и Кутузова я прояснил тогда, благодаря обширнейшим познаниям в истории Михайлова. Мы долго гуляли по Переделкино. Потом втроём пели разные патриотические песни, типа «Так громче музыка играй победу. Мы победили, и враг бежит». Водитель Виктор Иванович Волков с почтением отзывался: «Полпеределкино слушало ваше исполнение. Голосина у вас, Михаил Александрович, очень даже приличная». Это хорошая похвала.

Тогда мы с Михайловым и сблизились. Он мне первому дал почитать своё историческое эссе о трагедии Белого движения. Замечательно, в высшей степени! Михайлов – литератор-исследователь от Бога, один из лучших в стране. Удивительно, но в тот день я вдруг ощутил, что как будто много лет знаю его. Такой человек был – притягивающий, привораживающий. А потому что – неординарный, умный и, по тем временам, удивительно раскованный.

А спустя какое-то время я записал с ним это интервью.

– Олег, я собираюсь издать книгу «Армия в моей жизни». С удовольствием напишу о тебе очерк. Так что рассказывай о своей жизни так, как будто я ничего о ней не знаю.

– Для этого, пожалуй, надо вернуться в годы суворовского училища. То был мой лицей. Преподавание гуманитарных дисциплин, особенно русского языка и литературы, было у нас поставлено очень сильно. Не случайно ведь среди выпускников Курского суворовского училища (КСУ) оказалось потом много журналистов, некоторые стали писателями.

После КСУ я поступил в спецшколу ВВС и закончил её с серебряной медалью: четверку получил по географии - по причине неуемной страсти к чтению зрение настолько ухудшилось, что названия городов на карте не мог различать. И признаться почему-то стыдился. Вообще я своей слепотой тяготился, через неё меня не взяли в авиационное училище, куда очень стремился. Тогда поступил на филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Там же начал писать статью об Иване Бунине для журнала «Вопросы литературы». За нею пошли критические статьи о творчестве русских писателей И. Шмелева, Б. Зайцева, Н. Тэффи, В. Набокова, А. Аверченко, о которых до меня никто не писал. Банально боялись. Тогда же главный редактор «Юности» Валентин Катаев пригласил меня в отдел критики. Поработал я там и при Борисе Полевом. Статья о Бунине переросла в солидный труд, за который я получил степень кандидата филологии. А завершилось мое увлечение Буниным книгой «Строгий талант». Этот великий писатель земли русской так ли иначе вернулся бы на родину почитаемым, но то, что именно я как бы открыл массовому читателю его строгий и взыскательный талант – этим, признаться, очень горжусь. Еще и потому, что по канонам соцреализма патриотизм Бунина считался патриотизмом русского барина, страдающего по разрушенным дворянским усадьбам. Я же люто воевал против такой нелепости. За что зуботычин и затрещин получал предостаточно. Меня вообще в те времена считали антисоветчиком, практически, до романа «Суворов».

Это первое мое художественное произведение вообще. Потом были «Поручик Державин», «Герои Шипки», «Генерал Ермолов», «Кутузов», «Час разлуки», «Куприн».

– А как возникла идея написать о Суворове?

– Замысел книги о Суворове жил во мне всегда. Но поначалу считал себя не готовым поднять такую тему, хотя прочитал все, что было написано о великом русском полководце у нас и за рубежом. У меня была цель создать характер сына своего времени с его несомненными добродетелями и противоречиями. Он ведь сам о себе говорил, что бывал и великим и малым. Любил солдата, но не отрицал и «палочки». Писал стихи, держал два крепостных театра, установил пенсии многосемейным крестьянам. В то же время считал правомерным наказание розгами провинившихся. Такое было время.

Но что удивительно: стоило мне показать Суворова таким, каким я его понимал, как посыпались обвинения в искажении образа великого русского полководца, «в приземлении, принижении» его. В советское время что-то доброе сказать о старой России было сложно и рискованно. Ведь она, с идеологической точки зрения, была «тюрьмой народов», на престоле сидел царь-дурак, окруженный группой кровососов, грабивших лапотный, темный народ, а армии господствовали мордобой, издевательства и т.д. и т.п.

Сейчас другая крайность. Вся жизнь страны до октября семнадцатого идеализируется, а всё, что связано с советским временем подлежит гонению, безжалостно выкорчевывается. Не спорю, семьдесят лет во многом искусственно насаждались, особенно в армии, не самые лучшие традиции. Они были нежизнеспособны и потому канули в Лету. Но разве можно забыть, что мы (пусть и невероятно дорогой ценой!) остановили фашизм?! А имеем ли мы право предавать забвению патриотизм, мужество и героизм советских воинов, к которыми эти многовековые традиции перешли от русской армии?

Если же вернуться к роману «Суворов», то у него оказалась самая счастливая судьба из всех моих сочинений. Впервые он был напечатан в серии «Жизнь замечательных людей». Потом много раз переиздавался, переведен на десятки (37!) иностранных языков, несколько премий я за него получил. И бюст Суворова – самый дорогой для меня подарок. Он отлит Можаловым в Санкт-Петербурге с посмертной маски полководца и считается специалистами наиболее достоверным изображением Суворова. Переходил он от потомков к потомкам, пока не оказался в Германии. В Россию его возвратил генерал В.Я. Колпакчи. А после выхода моего «Суворова» друзья Владимира Яковлевича подарили бюст мне. С тех пор я с ним никогда не расстаюсь. Он – мой талисман по жизни. Как не расстаюсь и с литературой. Когда-то мечтал, что с возрастом появится уйма времени для «чистого» творчества. Увы, все получается наоборот. Я мастер подставлять шею под разные хомуты. Уйму времени у меня занимает Институт мировой литературы, где руковожу целым сектором. Хватает дел в Российском обществе «Зори России» по сотрудничеству с Русским Зарубежьем, председателем которого являюсь. Но и писать продолжаю. Передаю специально для твоего «Вестника» журнальный вариант нового романа «Трагедия белой идеи».

– Вот ты мельком упомянул о том, что однажды проигрался в карты Шульгину. Неужели тому самому, из последней царской Госдумы?

– Да, Миша, да. Он лично принимал отречение последнего царя. Был крайне правым монархистом и по слухам – антисемитом. Однако выступил в защиту Бейлиса, вызвав на себя черносотенный вал критики. Василий Витальевич написал книгу «Что Нам в Них не нравится», изложив в ней теоретический, а не физиологический, бытовой антисемитизм. Кроме него этого никто не сделал. Умер он в сто лет, как себе сам и предсказал. Ещё писал романы. Говорил, что придумал название «Приключения князя Воронецкого», а потом этого самого Воронецкого нашел в летописях. Доказывал, что Гришка Отрепьев был никем иным, как царевичем Дмитрием. Сидел в одной камере с сыном Леонида Андреева. Говорил мне: «Олег, ты зря со мной водишься – это чревато бедой для тебя. Но больше, чем Шульгин, для меня значил Зайцев. Этот прожил девяносто лет. Его главная мысль заключалась в том, что бессмыслицы в мире нет. Мир императивно закономерен во всём. И я этой мыслью с восторгом оплодотворился.

– А ты, в самом деле, полагаешь Набокова лучшим русским писателем?

– Из зарубежных – безусловно. Восемь раз номинировался на Нобелевскую премию – это тебе не фунт изюму. Как-то Павел Антокольский спросил меня: «Кто лучший прозаик из уехавших?» Я отвечал ему, что Набоков, «Ах, это тот, что написал „Лолиту“! Ну это же ужасно!» – «А Вы читали?» – «Нет». Но знаешь, к концу жизни Владимира Владимировича я к нему охладел. Даже так тебе скажу: я сам вытеснил из себя Набокова. Вытеснил из себя, может быть, через религиозные книги. Через православие, через Шмелева, написавшего книгу, которая может и должна лежать у православного человека вместе с Евангелием. Я знаю о последних годах Набокова вот что. Птица, именем которой он себя назвал, Сирин – в русской мифологии с женским лицом. Но она же имеет и другой облик, другой смысл: ухающий филин. Гоголь написал: «Нос завострился, побежал из него клык, и стал старик-колдун». Вот это вот сличение фотографий Набокова производило на меня впечатление. Он превратился из Сирина одного в Сирина другого, Сирина-дубль.

– Говорят, что ты единственный советский литератор, который переписывался со всеми известными русскими писателями, жившими за рубежом. Это правда?

– Правда будет, если я уточню: почти со всеми. И больше меня тогда никто в стране не переписывался с отечественными мигрантами.

*

В 90-е годы в Переделкино произошла смена обитателей, прозванная «великим переселением». Вместо Дмитрия Ерёмина, Зои Воскресенской, Генриха Гофмана, Сергея Смирнова, Марка Галлая, Анатолия Рыбакова, Василия Федорова, в литфондовских деревянных дачах поселились Олег Чухонцев, Марина Кудимова, Людмила Петрушевская, Семён Липкин и Инна Лиснянская, Наталья Иванова, Евгений Рейн, Борис Примеров и многие другие. Купил там дачу и мой тогдашний работодатель, газетный магнатик Виктор Шварц. Дачу «сталиниста и охранителя» Сергея Васильевича Смирнова выделили «монархисту и консерватору» Олегу Михайлову. Семья Смирнова долго не хотела освобождать жилплощадь, несмотря на проигранные суды и настоятельные требования Литфонда. Когда же внучка с мужем дождались визы на ПМЖ в Германию, они освободили дачу, бросив на произвол судьбы и архив дедушки, и его библиотеку. Олег Михайлов рассказал мне, как всё лето разбирал это книжное добро. Предлагал забрать бумаги и книги Союзу писателей России, Литфонду, двум архивам, соседям. Все наотрез отказались. А ему позарез нужно было место для библиотеки собственной – самой большой среди всех советских писателей. Плюс у него имелся обширный архив с письмами Бориса Зайцева, Веры Муромцевой-Буниной, архиепископа Иоанна (Шаховского), его сестры Зинаиды Шаховской и ещё многих других писателей Русского зарубежья.

…9 мая 2013 года в доме №2 по улице Довженко вспыхнул пожар, причина которого так и не была установлена. В нём сгорел сам Олег Михайлов и вся его, в буквальном смысле. раритетная библиотека, весь его огромный и уникальный архив. Онемевшие соседи, выскочившие на запах гари и страшный треск огня, в горе и онемении стояли напротив пылающего громадного костра. Рядом с нами рыдала Тина, жена Олега, за несколько лет до этого ушедшая от него к молодому тренеру по теннису. Немного успокоившись, позвонила дочери Ольге в США. А по узким переделкинским улочкам метались в поисках воды две пожарные машины...