Непостижимый Дмитрий Бакин

Главное отличие прозы Дмитрия Бакина, лауреата премий «Антибукер» (1996 г.) и Бунинской (2017 г., посмертно), от любой другой состоит в ее необъяснимой, но очень заметной, очень сильной «хватательной» способности. Она хватает тебя за сердце, если, конечно, ты человек с сердцем, а не с пламенным мотором, и уже не отпускает. Ты пытаешься отпроситься, выклянчить себе спасение от этих колючих, как степной синеягодный тёрн, точнейших существительных, от свивающихся в клубок и тоже очень точно подходящих друг другу причастий, от стремительно возникающих, как хилый хлыст крапивы в милом разнотравье, и крепко жалящих сравнений и метафор – и не выходит! Тянет к этим строчкам. И это не мазохистское желание боли, а вроде как стремление эту боль по-человечески с автором разделить, чтобы тому не так больно было…

Но ему уже не больно. Дмитрий Геннадиевич Бакин, от рождения Бочаров, скончался 7 апреля 2015 года. Неполное собрание лучших его сочинений, в разные годы издававшихся в России по отдельности и небольшими сборниками, уместилось в очень хорошо изданную посмертно в Германии, в Лейпциге, и отпечатанную в Польше книгу «Про падение пропадом». Одним из ее составителей стал отец писателя, широко известный российским читателям журналист «Комсомольской правды», «Литературной газеты», «Известий», ТАСС, «Российской газеты» и писатель, обладатель престижного звания «Золотое перо России» Геннадий Николаевич Бочаров. Мы, давние коллеги Бочарова, зовем его не иначе, как Гек.

Не так давно я брала интервью у него совсем по другому поводу и попросила в конце:

– Гек, скажи о сыне.

У него перехватило дыхание, и он с трудом справился.

– Я написал о нем. Каждую неделю я получаю из разных мест рецензии. И до его смерти было много рецензий, и сейчас идут. Вот, посмотри книгу, я тебе ее подарю: «Про падение пропадом». Всего два снимка. Это его дом, который я ему построил. Стол, за которым он написал свой последний рассказ «Нельзя остаться». И не остался. Болел тяжко...

Здесь опубликованы отрывки из первых рецензий. Три повести. Отрывки из романа о войне в Испании и в Англии. Первые рецензии здесь же. Первая большая рецензия – почти полоса «Порождение взрыва» в «Независимой газете», «О прозе Дмитрия Бакина». Потрясающая рецензия Вячеслава Курицына. Мы с Юрой Поройковым, бывшим зам. главного редактора «Литературки», брали рецензии только кусочками. А сейчас идут большие. Есть мировой сайт, немцы сделали.

– А почему все-таки Дима работал-то… водителем?

– Да, он работал на грузовике, когда они поехали на уборку, их послали убирать хлеб. После школы работал санитаром в 50-й больнице. А потом работал летом – возил в пионерлагерь на грузовике продукты. Он 28 лет был водителем «Волги», «Жигулей» и «Вольво». Возил начальника, а потом заместительницу начальника Московской городской телефонной сети. Газета «Фигаро» дала полосу под названием «Русский Камю», где написали, что Дмитрий Бакин не пишет, а работает водителем. Он же писал только по выходным.

Есть определенная интрига в том, что сын не стал печататься под фамилией отца. Тут надо знать Гека. Нет и не было в «Комсомольской правде», по меньшей мере, за последние полвека, фигуры более яркой, звучной и активно выражавшей себя, чем Бочаров.

Дело не в таланте; талантливых, даже гениальных, было в Комсомолке всегда много: Василий Песков, Ярослав Голованов, Инна Руденко… В «Комсомолку» на «творческие» должности, в общем-то, никогда бесталанных и не брали, а если и брали случайно, то под любым предлогом поскорее избавлялись («ты врешь в своих заметках», например, или даже грубее, обиднее: «не тянешь»). А на характер журналиста внимания почти не обращали.

Однако Гека Бочарова всегда было слышно! Идешь по коридору и впитываешь издалека его четкий голос с неповторимыми интонациями человека, непререкаемо уверенного в себе, в своей наблюдательности, в своем таланте видеть, слышать, понимать и затем все это по-своему, но очень внятно излагать на бумаге.

– О, Бочаров из командировки вернулся, надо заглянуть!

Очень всегда хотелось услышать его рассказ раньше, чем он появится на газетной полосе, потому что пишет он не быстро, а едва ли не месяц, как истинный, вальяжный газетный писатель-документалист.

Но, что интересно, можно было и не заглядывать в чужой кабинет, и не присоединяться к толпе вникающих в детали бочаровской командировки, а просто подождать публикации: эти интонации, этот мужской воинственный восторг от жизненных ситуаций и от характеров действующих лиц нерушимо сохранялся и в том письменном варианте, который Гек предназначал для читателей. Не надо было быть литературоведом, чтобы понять, кто является кумиром Бочарова в литературе. Хэм, кто же еще! Так, слегка панибратски, называли тогда молодые творцы лауреата Нобелевской премии по литературе, американского писателя Эрнеста Хэмингуэя.

И вот такой человек четверть века не подозревал, что в его собственном доме растет и возрастает человек, которого будут сравнивать по стилю письма и силе таланта с американцем Уильямом Фолкнером, французом Альбером Камю и вечно гонимым русским писателем Андреем Платоновым. Этим человеком был сын Гека, Дмитрий Бочаров. Гек знал, что сын талантлив, он замечал, что тот что-то пишет, много думает, читает. В 1980 году 16-летний Дима подарил отцу на его 45-летие стихотворение – с едва заметными, а потом и вовсе пропадающими рифмами, с нарушением ритма, так что даже белым стихом его не назовешь, но сущностно мощное, наполненное смыслом, вроде бы не доступным еще для старшего подростка.

Но еще до этого, рассказывал мне Гек, когда его сыну «было лет тринадцать или двенадцать, он написал карандашом о том, как общаются, летают и как бы разговаривают в свете фонарей летом мотыльки. Потрясающе написал».

– Где это теперь – не знаю, – добавил он.

Когда пришла пора и начался очередной призыв на военную службу, Дима просто пошел в армию. Через два года вернулся, пропитанный до костей впечатлениями. А также обученным приехал – в буквальном смысле: в Москве стал работать водителем. И проработал им практически всю жизнь.

Геннадий Бочаров сам в молодости трудился не в газете, а на производстве, да не кем-нибудь – шахтером. И в жены взял местную девочку, донбасскую, – Таню. И Дима родился у них еще в степном шахтерском городе Чистяково, который в год его рождения – 1964-м переименовали в Торез, по имени руководителя Французской компартии Мориса Тореза. Но потом, потом честолюбивый, крепко ощущавший свой талант, проверивший его еще на Украине Гек переехал с женой и сыном в Казахстан, начал печататься в газетах, проявил себе в подразделении республиканской «Ленинской смены» на целине, был замечен московской прессой и переведен в штат «Комсомольской правды».

А сын так и остался на всю жизнь «простым» водителем. Так, редко, но все-таки бывает, когда дети поступают в противовес знаменитому отцу. Или матери. Актерам, писателям, журналистам. О, как безнадежно горько пишет об этом сам Бочаров в предисловии к лейпцигской книге сына своего Дмитрия Бакина:

«Сын начал писать рано. Из написанного давал почитать лишь отдельные абзацы – проверить грамматику. Сюжеты и стиль мы не обсуждали.

Когда его начали стремительно печатать, он не воспринял это как безусловное признание – писать чаще не стал. Работу водителя не оставил. Один из его французских критиков заметил: «Это – литературное самоубийство».

Рядом с Дмитрием не оказалось человека, способного убедить его в том, что писать – его главное призвание. Не оказалось прежде всего меня – его отца. Я, как всегда, был в командировке. Но даже когда мы были рядом, мне редко приходило в голову поинтересоваться его творческими планами. «Я не могу до тебя достучаться» – была его фраза, обращённая ко мне. В более позднее время, особенно в годы его тяжёлой болезни, достучаться до него не мог уже я. В сущности, внутренний мир сына, как и образ жизни, стали для меня недоступными. Изменить эту ненормальность мы стремились оба – и стремились искренне. А что мешало – так и не поняли. Бессильна была и мать.

О том, что Дима пишет, не знал никто. Ни один из его друзей. Только мы с матерью и его жена Рита.

Наш единственный сын взял псевдоним Дмитрий Бакин из принципиальных соображений. Он не считал писательство профессией. Санитара больницы после школы – да. Водителя – да. Солдата – да. Всё это он прошёл. Но не писателем.

О моей журналистской профессии он имел особое представление – как и о журналистике в целом. Когда я улетал на тот или иной континент, он говорил: «Великие перелеты ради незначительных целей».

Я летал, а он рос».

Да… Мы летаем, а они растут. Это касается не только нас, журналистов. Можно летать, то есть быть отсутствующим для детей, и не выходя из квартиры. Можно было летать в 90-х челноками (тысячи и тысячи семей так поступали!) в Сеул, Шанхай, Стамбул, ездить поездом в Лодзь за памперсами, занимая на обратном пути целые купе своим товаром. Людям надо было выживать, а их дети не видели их неделями – теперь эти недолюбленные дети и сами родители.

Но Гек Бочаров – обратим на это внимание! – очень много и с удовольствием работал всю жизнь, и до сих пор работает, потому что был создан именно для этой работы. Однажды он мне сказал после летучки, на которой взахлеб хвалили очередной его материал – в тот раз о спасении в аварийной шахте одного-единственного шахтера:

– Почему я написал об этом – одном-единственном спасенном? Потому что тысячи их не спасают.

После журналистских материалов такого уровня в Советском Союзе начинали шевелиться целые министерства. Принимались как неотложные, так и долгоиграющие меры. В конечном счете, развивалось общество.

Но у Гека свои счеты с историей вообще и с историей своей семьи, в частности. Он слишком строг к себе.

В один из разнообразных периодов перестройки, когда это слово еще не стали ставить в иронические кавычки, журнал  «Огонек» опубликовал первый рассказ его 25-летнего сына "Лагофтальм". Уже в наши дни бывший зав. отделом прозы журнала – теперь протоиерей – Владимир Вигилянский вспоминает, что рассказ ему очень понравился.

  Его тут же сдали в набор. Но верстка пришла такая, что надо было сократить строк на 15-20. И редактор первый раз столкнулся с проблемой, которой у него никогда до этого не возникало в практике: он не мог сократить ни одного слова.

В том же году Дмитрию Бакину дали премию за лучшую прозу года. Но для сообщения об этом в журнале нужна была его фотография. Писатель наотрез отказался давать ее, и впервые за всю историю «Огонька» квадратик, где должна была быть фотография, был пустым. Потом, когда в 1991 году в «Библиотеке “Огонька”» была опубликована его книжка, на обложке опять-таки вместо фотопортрета была фотография березовой рощи. Позже проза Д. Бакина стала выходить за рубежом. В России ее публиковать тогда побаивались.

Да, для того, чтобы читать Бакина, нужно быть очень сильным человеком; по крайней мере – сильным читателем. Мне пришлось брать себя в руки, потому что всего после двух его вещей, после каждой, плакала навзрыд от боли осмысливания его тугих и точных образов. Никакой приблизительности, и, разумеется – ноль пафоса.

Он описывает не просто людей простого звания, не простолюдинов даже, а порой вообще Бог знает кого. Другой бы прошел – не заметил, а то и пнул бы разящим словом или носком начищенного ботинка, если бы не побрезговал.

Можно даже подумать, что Бакин продолжает вслед за Гоголем и Достоевским изображать «маленького человека» – бесконечно страдающего, страждущего, но нет. Нет! Те незаметные герои: гоголевский Акакий Акакиевич и герой раннего Достоевского, да и скромные труженики из произведений Алексея Феофилактовича Писемского, пожалуй, все заслуживали сочувствия, уважения, высокой любви; если над одним из них, ну, скажем, над Макаром Девушкиным из достоевских «Бедных людей» какой-нибудь либерал позволял себе смеяться, благородная читающая Россия на дыбы вставала: «Не сметь! Святое!», то поначалу серые цветом действующие лица Бакина только внешне напоминают того маленького человека.

Дмитрий Бакин позволяет себе встать или сесть, или даже прилечь на асфальт или бетон вровень со своими персонажами, чтобы еще зорче всмотреться в них – и увидеть то хитрость, то актерство, то глупость, то глубокий природный ум, то кровоточащую горесть, то оглушающую ненависть, то решимость оставаться самим собой.

А потом писатель обязательно разрешает им действовать, хотя бы мысленно, как в последнем рассказе, – порой в абсолютном соответствии с природным инстинктом, иногда на грани сумасшествия, а то и в полном героическом самоотвержении. Или, напротив, показывает их просто такими как есть, и эта их обыкновенность оказывается опаснее сумасшествия и даже слабоумия.

Вот несколько строк из незавершенного, к несчастью, но такого талантливого в каждом абзаце романа «От смерти к рождению». Герой ехал в поезде по бескрайней полупустыне и наблюдал за семейной парой, проживавшей с ним в одном купе. Глава семьи Хол пил чай и с упоением рассказывал о том, что «никогда и нигде не ел вкуснее, чем в Херсоне», где его бабушка ловила на чердаке голубей, «сворачивала им шеи, ощипывала, слегка обжигала и мыла в тазу, а потом тушила их в старой чугунной гусятнице – и, поводя глазами, казалось, готовыми прослезиться слюной, сказал – в сметане».

И далее:

«Жена слушала его спокойно и уважительно, я понимал, что слышала она это много раз, но было ей это близко, приятно, как обсасывание голубиных костей; она смотрела на него нежно и заботливо, и прозрачная чистота ее глаз являла близкое неподвижное дно интеллекта. Она называла его Хол, а он называл ее Хал, и в этом не было ничего удивительного, ибо давным-давно, по их словам, они поспорили, как правильно пишется слово “халва” ».

Воля ваша, но нигде не читала я чего-либо подобного о качестве банального человеческого разума: «прозрачная чистота ее глаз являла близкое неподвижное дно интеллекта». Мороз по коже.

Читать Бакина – нелегкое и местами даже страшноватое занятие, он показывает течение времени и события, в нем происходящие, словно бы изнутри времени и, конечно же, изнутри душ героев. Для написания таких текстов писателю надо много знать и много чувствовать, а самое главное – постоянно думать. И только когда вчитываешься в эти причудливые тексты, начинаешь понимать, что сотканы они были Дмитрием Бакиным из чистейшего, сухого льна правды. Никакой не то чтобы синтетики с ее враньем, а даже искусственного штапеля в них нет, только натуральное волокно русских слов и понятий. В конце концов даешь себе слово: такого-то и такую-то не читать хотя бы месяц, им нет места рядом с правдой Бакина, а уж натужно веселящийся телеящик и вовсе выкинуть надо.