Бег генерала Слащова-Крымского

Среди произведений кинематографа о Гражданской войне немного найдется лент, столь популярных, как фильм «Бег», снятый по одноименной пьесе Михаила Булгакова. Особенно запоминается генерал Хлудов — образ противоречивый и трагический. А между тем, мало кто догадывается, что писатель создал его, имея перед глазами вполне реальный прототип.

Еще задолго до окончания пьесы «Бег», в 1925 году, этот человек снимался в Крыму в кинофильме «Врангель» (к сожалению, так и не увидевшем свет), который ставило акционерное общество «Пролетарское кино», в роли… самого себя! А именно — Якова Александровича Слащова-Крымского, генерал-лейтенанта, командующего 3-м армейским корпусом, упорно оборонявшим последнюю цитадель белого движения на юге России и нанесшим Красной Армии ряд чувствительных поражений…

«Вешал бы кто, ваше превосходительство?»

Встреча на железнодорожной станции командующего крымским фронтом Хлудова с белым главнокомандующим (в нем сразу угадывается возглавлявший в 1920 году Русскую армию генерал-лейтенант барон П.Н. Врангель) — одна из ключевых в булгаковской драме. Помните, как в ответ на добродушные сетования высшего начальника, что, мол, Хлудов нездоров, и очень жаль, что он не послушал совета уехать лечиться за границу, тот разражается гневной тирадой: «Ах, вот как! А у кого бы, ваше превосходительство, босые ваши солдаты на Перекопе без блиндажей, без козырьков, без бетону вал удерживали? А у кого бы Чарнота в эту ночь с музыкой с Чонгара на Карпову балку пошел? Кто бы вешал? Вешал бы кто, ваше превосходительство?»

Надо сразу заметить, что в действительности такого разговора накануне краха белого Крыма в ноябре 1920 года не могло быть по определению, потому что еще 19 августа Якова Александровича специальным приказом № 3505 отставили от командования корпусом. Формальным поводом послужила неудача его войск в боях под Каховкой, после которой комкор сам написал рапорт об отставке. По мнению известного историка А.Г. Кавтарадзе, П.Н. Врангель потому так охотно удовлетворил эту просьбу, что видел в Слащове опасного соперника, завидовал его военной славе.

Но чтобы успокоить общественные круги, недовольные удалением популярного генерала, Петр Николаевич не поскупился на славословие.

В том же приказе говорилось, что имя генерала Слащова «займет почетное место в истории освобождения России от красного ига».

Ввиду «страшного переутомления», писал Врангель, Яков Александрович вынужден «на время отойти на покой», но главнокомандующий приказывает «дорогому сердцу русских воинов — генералу Слащову именоваться впредь Слащов-Крымский». Другим, изданным в тот же день приказом, Врангель «в изъятие из общих правил» зачисляет отставленного от должности героя обороны Крыма в свое распоряжение «с сохранением содержания по должности командира корпуса».

За исключением этой детали все остальные подробности тех событий воспроизведены Булгаковым очень достоверно. Ведь в качестве главного источника при сочинении пьесы Михаил Афанасьевич использовал обличавшую Врангеля книгу Слащова, впервые опубликованную в СССР в 1924 году (а прежде того — в Константинополе в январе 1921 года) и ставшую едва ли не главной причиной фантастического поворота в его судьбе.

Как же она складывалась?

Яков Слащов родился 29 декабря 1885 года (по новому стилю 10 января 1886 г.) в Петербурге в семье отставного подполковника гвардии (кстати, и дед его, умерший в 1875 году, также дослужился только до подполковника). По окончании реального училища представитель офицерской династии поступил в Павловское военное училище и был выпущен в 1905 году подпоручиком в лейб-гвардии Финляндский полк. В 1911 году образование Слащова завершила Николаевская академия Генерального штаба, после чего он преподавал тактику в элитном Пажеском корпусе. В январе 1915 года вернулся в сражавшийся на австро-германском фронте Финляндский полк, командовал ротой и батальоном. Заслужил все боевые офицерские награды, включая и самый почетный орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени. Был пять раз ранен... Начав фронтовой путь гвардейским капитаном, в ноябре 1916 года он произведен уже в полковники. В июле 1917 года его назначили командующим гвардии Московским полком.

Как представитель кадрового офицерства, воспитанного в монархическом духе, Слащов, по собственному признанию, «политикой не интересовался, ничего в ней не смыслил и даже не был знаком с программами отдельных партий».

Однако в 1917 году, с приходом к власти большевиков, Яков Александрович сразу встал в ряды их непримиримых противников. Признанный в декабре медицинской комиссией негодным к военной службе, 18 января 1918 года он прибыл в Новочеркасск, где собралось около 2 тысяч юнкеров и офицеров. Эти люди, как пишет Слащов, «частью по идейным соображениям, частью потому, что некуда было деваться», записались в создававшуюся бывшим начальником штаба Верховного главнокомандующего генералом от инфантерии Михаилом Алексеевым Добровольческую армию.

Главный русский стратег Первой мировой Алексеев сразу выделил Якова Александровича, которого знал по операциям на австро-германском фронте, среди прочих соратников. Он стал одним из эмиссаров, рассылавшихся для формирования новых отрядов антибольшевистского воинства. «Участь этих эмиссаров была не лучше участи самой Добровольческой армии, — писал впоследствии Слащов, имея в виду первую половину 1918 года. — Массы за ними не шли. Казачество было довольно Советской властью, отнявшей землю у помещиков… сколько я ни скитался по горам — ничего не удавалось: организуемые восстания срывались. Приходилось скрываться и не входить ни в один дом».

Но к июню 1918 года обстановка резко изменилась: большевистские ревкомы позакрывали базары и стали изымать «излишки» продуктов, выполняя указания Москвы.

К тому же вернувшиеся с фронта после демобилизации так называемые иногородние, работавшие прежде у казаков или арендовавшие у них землю, начали требовать социальной справедливости и явочным порядком осуществлять передел угодий. В результате зажиточное казачество уже без всякой агитации стало целыми станицами вступать в создававшиеся добровольческими эмиссарами отряды. Один такой отряд в пять тысяч человек, сформированный из кубанских казаков станицы Баталпашинской и прилегающего района, возглавил есаул из местных А.Г. Шкуро, а Слащов принял должность начальника штаба этого формирования. В июле разросшийся отряд преобразовали во 2-ю Кубанскую казачью дивизию, штаб которой по-прежнему возглавлял Яков Александрович.

С апреля следующего, 1919 года, он, произведенный в генерал-майоры, командовал пехотными дивизиями, а в ноябре стал командующим 3-м армейским корпусом, который действовал на левом фланге Вооруженных сил юга России (ВСЮР) против махновцев и петлюровцев. И, наверное, так бы и остался в истории Гражданской войны всего лишь одним из корпусных начальников Белой армии (коих насчитывалось в общей сложности несколько десятков), если бы не крайне сложная стратегическая обстановка, создавшаяся в результате контрнаступления Южного фронта Красной Армии к концу 1919 года.

Корпус Слащова был спешно брошен оборонять Северную Таврию и Крым. Главнокомандующий ВСЮР генерал-лейтенант Антон Деникин считал, что столь слабыми силами, которые имелись в распоряжении Слащова (2200 штыков и 1300 сабель, 32 орудия) полуостров не удержать. Однако искусно маневрировавший резервами и «оседлавший» перешейки Слащов в течение зимы — весны 1920 года отбил все попытки 13-й армии красных прорваться в Крым. Успешные действия его корпуса, за стойкость получившего от Деникина наименование «Крымский», позволили переправить с Северного Кавказа на полуостров главные силы разбитых белогвардейских войск и создать из них Русскую армию барона Врангеля (сменившего Деникина в роли главковерха в апреле 1920-го).

Кто такой генерал-лейтенант Слащов (этот чин, равный своему, ему присвоил уже Врангель), и как он защищает Белое дело, крымчане узнавали из его приказов, которые не только публиковались в газетах, но и расклеивались на листовках для всеобщего сведения. «На фронте льется кровь борцов за Русь Святую, а в тылу происходит вакханалия, — говорилось, например, в приказе от 31 декабря 1919 года. — Я обязан удержать Крым и для этого облечен соответствующей властью… Я прошу всех граждан, не потерявших совесть и не забывших своего долга, помочь мне… Остальным заявляю, что не остановлюсь и перед крайними мерами…»

Меры же Слащов предусматривал вот какие: «Опечатать все винные склады и магазины… Беспощадно карать появившихся в пьяном виде военнослужащих и гражданских лиц… Спекулянтов и производящих пьяный дебош немедленно препровождать под конвоем на станцию Джанкой для разбора их дел военно-полевым судом, находящемся непосредственно при мне, приговоры которого буду утверждать лично».

Разумеется, не только на барыг и буянов обрушивалась генеральская карающая длань. Недаром же портовые рабочие в Севастополе распевали частушку: «От расстрелов идет дым, то Слащов спасает Крым!»

Впору было сочинять такие слоганы и в Николаеве, Херсоне, Одессе, где Яков Александрович тоже оставил кровавый след, беспощадно уничтожая всех заподозренных в саботаже или большевистской агитации…

Пролетарский литератор Дмитрий Фурманов, сочинивший повествование о Чапаеве и взявшийся написать предисловие к книге Слащова, которую нашел «свежей, откровенной и поучительной» начал свой комментарий со слов: «Слащов-вешатель, Слащов-палач: этими черными штемпелями припечатала его имя история…»

«Требую суда общества и гласности!»

Примерно с середины булгаковской пьесы, а именно со сцены в Севастополе перед погрузкой на корабль (действие второе, сон четвертый) Хлудова неотступно преследует страшное видение: повешенный по его приказу в Джанкое солдат, осмелившийся сказать слово правды о творимых им зверствах. Он беседует с призраком, как с живым, пытается объяснить ему свои поступки…

Переживал ли столь мучительные, на грани помешательства, угрызения совести его прототип Слащов? Скорее всего, да. Вот какой портрет Якова Александровича после его отставки оставил в своих воспоминаниях барон Врангель: «Генерал Слащов из-за склонности к алкоголю и наркотикам стал полностью невменяем и представлял собой ужасное зрелище. Лицо было бледным и подергивалось в нервном тике, слезы текли из глаз. Он обратился ко мне с речью, которая была красноречивым доказательством, что я имею дело с человеком с расстроенной психикой…» Медицинская комиссия нашла у Слащова острую форму неврастении, которая тоже свидетельствует о его тяжелых переживаниях.

Но, несмотря на душевное расстройство, имя его по-прежнему окружал ореол славы.

Ялтинская городская дума присвоила Слащову звание почетного гражданина, поместила его портрет в здании городского управления и передала в его распоряжение роскошную дачу в Ливадии, принадлежавшую ранее министру императорского двора графу В.Б. Фредериксу.

Яков Александрович прожил там около трех месяцев, работая над будущей книгой об обороне Крыма.

В ноябре, когда конница красных уже вступала на окраины Севастополя, он в числе последних эвакуировался в Константинополь, отплыв на ледоколе «Илья Муромец» с остатками Финляндского полка. Большую часть его багажа занимало… полковое Георгиевское знамя, под сенью которого он начинал офицерскую службу и сражался в Первой мировой.

Эмигрантский быт Слащова был близок к воссозданному Булгаковым жуткому существованию Хлудова и его товарищей-горемык. Яков Александрович, по свидетельству встречавшегося с ним политического деятеля А.Н. Верцинского, тоже поселился в «маленьком грязноватом домике где-то у черта на куличках (константинопольский трущобный район Галата. — А. П.)… с маленькой кучкой людей, оставшихся с ним до конца (речь идет, в частности, о гражданской жене Слащова Нине Николаевне Нечволодовой, сопровождавшей его в Гражданскую войну под именем «юнкера Нечволодова», а затем вступившей с ним в законный брак. — А. П.)… Он еще больше побелел и осунулся. Лицо у него было усталое. Темперамент куда-то исчез…»

Душевная усталость не помешала Слащову 14 декабря 1920 года написать резкое письмо протеста председателю собрания русских общественных деятелей П.П. Юреневу по поводу вынесенной им резолюции, в которой содержался призыв ко всем эмигрантам поддержать Врангеля в его дальнейшей борьбе против Советской России.

Через неделю после этого решительного шага по приказу Врангеля собрался суд генеральской чести, признавший поступок Слащова «недостойным русского человека и тем более генерала» и приговоривший Якова Александровича «к увольнению от службы без права ношения мундира». В ответ Слащов в январе 1921 года опубликовал в Константинополе книгу «Требую суда общества и гласности!». Она содержала настолько нелицеприятные оценки деятельности Врангеля в крымский период, что если экземпляр ее обнаруживали в Галлиполийском лагере, где содержались прибывшие части Русской армии, этот факт расценивался контрразведкой как измена, со всеми вытекающими для виновного последствиями…

«Я, Слащов-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться Советской власти и вернуться на Родину!»

Булгаковский Хлудов в финальной сцене (которую драматург под давлением агитпроповских цензоров неоднократно переделывал) терзается тяжкими сомнениями, не возвратиться ли ему на Родину, с тем, чтобы предстать перед советским правосудием. Серафима Корзухина, приват-доцент Голубков и генерал Чарнота в один голос отговаривают его от этой безумной, как им кажется, затеи. «Дружески говорю, брось! — разубеждает Чарнота. — Все кончено. Империю Российскую ты проиграл, а в тылу у тебя фонари!» В конце концов, оставшись в одиночестве, Хлудов пускает себе пулю в голову. Такова развязка драмы…

В жизни, однако, «фонари» (имеются в виду преступления Слащова — повешенные и расстрелянные по его приказам) оказались не таким уж неодолимым препятствием к возвращению в Советскую Россию. Когда возникала острая необходимость, большевистские вожди становились прагматиками и поступались принципами без особых колебаний…

Агенты ВЧК в Константинополе сразу проинформировали Лубянку и Кремль об остром конфликте популярного генерала с белоэмигрантской верхушкой. По указанию Председателя ВЧК Ф.Э. Дзержинского в Турцию был направлен особоуполномоченный ВЧК и Разведуправления Красной Армии Яков Петрович Ельский, скрывавшийся под фамилией Тененбаум. Он имел задание узнать о дальнейших намерениях Слащова и дать ему понять, что Советская власть в случае раскаяния и перехода на ее сторону простит все прегрешения, даже самые кровавые… Политический выигрыш в случае успеха этой, с точки зрения морали далеко не безупречной комбинации, был бы огромен.

Гласный разрыв Слащова с Белым движением и возвращение его в Советскую Россию давали возможность использовать авторитетного генерала для разложения почти 100-тысячной военной эмиграции.

А ведь именно в ней Москва тогда видела главную угрозу большевистскому режиму. Кроме того, сам факт перехода на сторону Советской власти столь крупной фигуры из враждебного лагеря имел бы большой политический резонанс…

Вопрос о прощении Слащова обсуждался в Москве на самом высоком уровне — в Политбюро ЦК ВКП (б). Единственным, кто воздержался от голосования, был В.И. Ленин. Остальные члены большевистского штаба сочли выдвинутую Дзержинским идею стоящей и поддержали ее. Через Тененбаума генералу передали, что Советское правительство разрешает ему вернуться на Родину, где он будет амнистирован и обеспечен работой по специальности — преподавать в военно-учебном заведении.

Надо заметить, что Яков Александрович имел все основания сомневаться в искренности этого предложения. Дело в том, что накануне штурма Перекопа войсками М.В. Фрунзе в 1920 году эмиссары ЦК ВКП(б) Э.М. Склянский и И.Ф. Медынцев, от имени прославленного в Первую мировую, а теперь служившего в Красной армии генерала А.А. Брусилова, не подозревавшего о двойной игре, уже обращались к врангелевцам со схожим по сути обещанием амнистии. Многие офицеры поверили этому воззванию и остались на крымском берегу. «Они попадали в руки не мои, а свирепствовавшего Белы Куна (венгерского интернационалиста, возглавлявшего Особый отдел Южного фронта. — А. П.)… массами их расстреливавшего, — с горечью вспоминал те страшные дни оказавшийся в нелепой, предательской роли Брусилов. — Суди меня Бог и Россия!» По подсчетам современных историков, без суда и следствия тогда было расстреляно, утоплено в Черном море не менее 12 тысяч офицеров, солдат и казаков, сложивших оружие…

И все же, после некоторых колебаний, Слащов в сопровождении Тененбаума-Ельского, последовавших за ним соратников: жены Н.Н. Нечволодовой, ее брата капитана князя Трубецкого, генерал-майора А.С. Мильковского, полковника Э.П. Гильбиха и еще одного белогвардейского офицера А.И. Баткина, брат которого служил в ВЧК, на итальянском пароходе «Жанен» 20 ноября 1921 года покинул Константинополь. Кстати, Слащов тогда не знал, что ВЦИК уже принял декрет о его амнистии, который пока сохранялся в тайне…

В Севастополе Якова Александровича уже ожидал специально прервавший отпуск Ф.Э. Дзержинский. Накануне отъезда из эмиграции покинувший ее ряды военачальник разослал в крупнейшие зарубежные газеты письмо с объяснением своего поступка.

«Если меня спросят, как я, защитник Крыма от красных, перешел теперь к ним, я отвечу: я защищал не Крым, а честь России… — писал он. — Я еду выполнять свой долг, считая, что все русские, военные в особенности, должны быть в настоящий момент в России».

Сразу по прибытии на родную землю, в спецвагоне Дзержинского, Слащов написал еще и обращение к воинам врангелевской армии, где говорилось: «Правительство белых оказалось несостоятельным и не поддержанным народом… Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ. Я, Слащов-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться Советской власти и вернуться на Родину!». Спутники генерала присоединились к его обращению, призвав соотечественников «без всяких колебаний» последовать их примеру.

Эффект отъезда Слащова в Советскую Россию, который Лубянка ныне числит в золотом фонде проведенных ею спецопераций, оказался потрясающим. По словам писателя А. Слободского, он «всколыхнул, буквально сверху донизу, всю русскую эмиграцию». За ним последовало возвращение на Родину ряда деятелей отечественной культуры, например, Алексея Толстого (1923 год). Но еще более сильным оказался военно-политический выигрыш. По оценке французской разведки, «переход Слащова на сторону Красной Армии нанес тяжелый удар по моральному состоянию русских офицеров… Это неожиданная перемена со стороны боевого генерала… авторитет которого имел большой престиж… внесла большое смятение в дух непримиримости, который до сих пор доминировал среди офицеров и солдат белой армии».

Следом за Слащовым в Советскую Россию возвратились генералы С. Добророльский, А. Секретев, Ю. Гравицкий, И. Клочков, Е. Зеленин, большое количество офицеров. Разумеется, им было неведомо, что на Родине их еще ждет кошмарная эпоха Большого террора, когда инквизиторы с синими петлицами безжалостно напомнят им о прегрешениях перед Советской властью, как совершенных, так и придуманных…

Что касается Слащова, то ему не суждено оказалось дожить до этого испытания. С 1922 года он был преподавателем (а с 1924 года — главным руководителем) тактики в Высшей тактически-стрелковой школе командного состава РККА (ныне высшие офицерские курсы «Выстрел»), проявив себя блестящим лектором и талантливым ученым. Судя по заголовкам и содержанию его статей в периодической печати («Лозунги русского патриотизма на службе Франции», «Врангелевщина» и др.), он совершенно разочаровался в Белой идее и всей душой рвался служить вновь обретенной Родине. «Много пролито крови… Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией, — писал Яков Александрович. — Но если в годину тяжелых испытаний снова придется вынуть меч, я клянусь, что кровью своей докажу — мои новые мысли и взгляды не игрушка, а твердое, глубокое убеждение».

Такой возможности Слащову, увы, не представилось.

11 января 1929 года он был убит выстрелом из револьвера в своей комнате во флигеле дома № 3 на Красноказарменной улице в московском районе Лефортово, где проживали преподаватели школы «Выстрел».

Задержанный на месте преступления убийца назвал свою фамилию — Коленберг, и заявил, что убийство совершено им, чтобы отомстить за смерть своего брата-рабочего, якобы казненного по распоряжению Слащова в 1920 году в Крыму. Газета «Красная звезда» на следующий день опубликовала сообщение о смерти Якова Александровича, присовокупив, что его «неожиданное убийство является совершенно бесцельным, никому не нужным и политически не оправданным актом личной мести». 15 января то же издание сообщило о кремации тела бывшего белого генерала в Донском монастыре.

Современные исследователи ставят под сомнение версию о «личной мести». Ведь именно с 1929 года в Красной Армии начинается волна массовых репрессий против бывших генералов и офицеров, которых снова стали звать «буржуазными специалистами». При этом молох тотального уничтожения, раскручиваясь сильнее год от года, обрушивался как раз на тех, кто возвратился из эмиграции, служил в лейб-гвардии, воевал за белых… Еще до 1937 года таких кадровых военных было принесено в жертву на алтарь идеологических догм около четырнадцати с половиной тысяч.

В пользу предположений о заказном убийстве генерала Слащова свидетельствует и тот факт, что следственное дело в отношении киллера — Л. Коленберга, до сих пор не рассекречено и, более того, даже вроде бы и не обнаружено в Центральном архиве ФСБ! Значит, уничтожено? Такое делалось чекистскими архивариусами только в самых крайних случаях, по особым распоряжениям высшего руководства Лубянки…

Но каковы бы ни были подлинные причины преждевременной смерти Якова Слащова, он интересен нам независимо от них. Не случайно Михаил Булгаков признавался, что хотел показать в образе Хлудова, рисовавшегося им, если так можно выразиться, по слащовскому «лекалу», не заурядного генерала, а «резко выраженную человеческую индивидуальность». И литературному герою, и его прототипу присущи одни и те же лучшие качества: храбрость, мужество, благородство, порядочность, любовь к России и стремление отстоять ее величие… И не вина таких людей, а их беда, что на крутом изломе истории проявлять свою человеческую суть им пришлось в бессмысленной, братоубийственной войне, где победителей не бывает.