Мир широк, а пути его узки…

Переменная облачность

Непонятная сердцу тревога
истомит, как плохой тамада.
Плыть по курсу желающих много,
но и громкие тонут суда.

Стонут недра.
Колеблются троны.
И спасутся, как видно, не все:
кто-то стричь продолжает купоны,
кто-то молится вечной красе…

Мир широк, а пути его узки.
Мир взбодрён, и велят времена
мне взбодриться,
коль скоро я – русский:
не люблю не досматривать сна…

Погружённые в сны дождевые
не по курсу плывут облака.
Приплывут…
И польют затяжные
в том краю, где дороги больные;
где течёт, как печаль велика,
устремлённая к морю река.

Книга

Никто не прочтёт эту жизнь,
весь путь проследив от начала
того, кто противился лжи,
и правда – рычать приучала…

Никто не оценит возни
вокруг несговорчивой ртути;
не вникнет ни в жуткие дни,
ни в месяц, медовый до жути.

Никто уже будет не вхож
ни в бурный, ни в тот, леденящий,
извечно вгоняющий в дрожь…
ни в помыслы твари дрожащей.

Никто в эту жизнь не пальнёт…
Но та, что в цивильном пейзаже
вакантное место займёт, –
ещё щегольнёт в камуфляже.

Плач

Ивы плачут сухими слезами.
От горюющих ив до берёз –
плачут все. И, сочувствуя драме,
за компанию хлюпает нос.

Этот плач – то, что делали тыщи –
не спешит возводить на престол,
кто по роще зарёванной рыщет:
незаплаканный ищет глагол.

Как лягушка не может не квакать,
так поэту без муки каюк.
На кону – не трёхстопная слякоть,
а слезу вышибающий звук.

Вот берёза, растущая криво.
Вот плакучая… Дальше – молчок.
То, что мысль изреченная лжива,
не фейсбучный сказал хомячок.

Карантин

Аншлаг занавешенных лиц.
Гульбы обнуленье. Страниц
уж читанных – новое чтенье, –
всё тех же имён предпочтенье.

Свои предпочтенья у тех,
кто прежних лишает утех;
и к новым – себя не готовишь;
мышей удалённых не ловишь.
И кошки не ловят мышей,
а только скребут на душе…

И ночью не легче: кто снится –
у всех защищённые лица.

Элита

Хорошая новость: кусаются цены,
зато перестали кусать комары –
особенно тех, чьих домов гобелены
ни пыли не ведают, ни мошкары.

Хорошие люди на Первом канале.
Не счесть таковых на канале другом,
где каждый двойной обличитель морали
с двойным подбородком воюет тайком…

Нужда для медийных – персона нон грата.
Как будто и нам говорят: «Богатей!»,
чья губа не дура, язык не лопата,
особенно если язык без костей…

Не надо разумное сеять, не надо
кого-то спасать от плохих гематом…
А чаще в рекламе мелькать шоколада,
чтоб слаще на этом жилось – и на том.

Художник

Художнику нельзя иначе:
Свой высший суд неотменим.
Кричащие «ты самый зрячий!»
Любого сделают слепым…

В прямом ли, косвенном эфире
Всё видит, чем по горло сыт.
О том, что дважды два – четыре,
Поведать миру не спешит.

Душой – он где-то на Памире,
А сердцем здесь, в краю родном,
Где ищут истину в кефире,
Когда насытятся вином;

Где свет всегда светлее мрака;
Где до небес – рукой подать…
И знает каждая собака
О том, что дважды два – не пять.

Рубеж

Бьюсь над нею: строка дорога мне,
Что высокой пытается стать.
Всё пытаюсь разбрасывать камни,
И за пазухой их не держать.

Долгий день уж далёк от восхода.
Предзакатен и вид из окна.
Как красиво стареет природа!..
Поучиться пора, старина.

Данность

В небе парит винтокрылая птица.
Женская рифма грустит о мужской.
Спящему милая женщина снится.
Милая женщина спит не со мной.

Может, ей снится, с кем ездила в Ниццу;
Может, кому говорила: люблю.
Пусть же ничто не тревожит синицу –
Ту, что она предпочла журавлю... 

Перевернётся и эта страница –
И коронованный схлынет недуг. 
Всё, что творилось, и снова творится –
Вечно, как милого имени звук.