«Да будет прочен этот мир и светел!»

Наталия Моржина – поэт, прозаик, журналист. Член союза журналистов России. Член творческого содружества «Золотые соты».

Провинциальный городок

Провинциальный городок.
Дороги кривы, ночи долги.
Пылится том на верхней полке,
знакомый вдоль и поперёк.

Огарка кукиш в фонаре,
а на столе – щербинка чашки,
на чьём боку цветут ромашки
такие же, как на дворе.

Вдоль дома чахнет палисад.
Из телевизора стреляют.
Бездумно улочка петляет
не то вперёд,
не то назад…

Приарбатье 

Вячеславу Недошивину

Ну что ещё могу узнать я
о переулках Приарбатья,
чего не знала до сих пор?
И всё-таки с дождем и ветром
одолеваю метр за метром
и продолжаю разговор
с домами, где живут другие,
совсем другие, не такие,
как те, которых нынче нет.
Их металлические двери
с глазками «никому не верю»
мне не способны дать ответ.
Да где же те дверные ручки,
что были не прочней, а лучше,
ведь их касалось столько рук.
Перила те же и ступени
хранят твою походку, гений,
и втайне сберегают звук
шагов медлительных и быстрых.
И – голоса! И всхлип, и выстрел…
Я это слышу как в бреду.
Слова прощаний и прощенья.
Пасхальный дух. На угощенье
уж я-то точно не зайду.
Мелькают, ускоряясь, годы,
фигуры, лица, звуки, моды,
кипят словесные пиры.
Вот так брожу, в потемках шаря
и всё-таки не нарушая
законов временнОй игры.
Но ты же помнишь, дом, ты помнишь
тот снежный день, точней, ту полночь:
фонарь, пролётка у ворот…
Бог мой, «пролётка» да «крылатка»!
Летали люди – без оглядки,
не зная слова «самолёт»!
Так с первым и последним снегом
безумным занята я бегом.
От путешествия устав
и от переживаний прочих,
я ухожу.
Спокойной ночи,
дома с печатью на устах.

Восьмидесятые

Под перебор любой гитары, звон и клич
мы пели, беззастенчиво фальшивя,
вдвоём, втроём, толпою – шире, шире!
А вот чего хотели мы достичь –
того, по правде говоря, не знали сами.
И песни уводили нас лесами.
Мы пели у костра, пороли дичь

и хохотали, кружками звеня,
над тем, что нам казалось остроумным.
Нам было тесно, радостно и шумно
у этого трескучего огня.
Без промедленья каждый был готов
наполнить кружку и подкинуть дров,
и приобнять озябшую меня.

И грела спину тяжесть рюкзака
не отнимая, а давая силы.
Мы были глупы, молоды, красивы,
уверены в себе – наверняка.
И было нам важней всего на свете,
чтоб хлёстко и занозисто ответить
на замечание любого дурака.

Твердела стужа, нас беря в кольцо,
взметались искры празднично и густо.
Лесная ночь, стоглаза и стоуста,
в моё разгоряченное лицо
внимательно и пристально глядела
и кронами невидимо гудела…
Слабела и она в конце концов.

Мы только поднимались на крыло.
Птенцы горластые, привыкшие к прокорму,
наличие гнезда считали нормой,
хотя и в том не каждому везло.
Та жизнь казалась серой, неизменной
и предсказуемой до тошноты, наверно.
А неприятности нам представлялись Злом.

Гордясь незрелой фигушкой в кармане
и веря в независимость свою,
мы так считали: то, что я пою,
полно намёков, но они в тумане.
Камней за пазухами сроду не держа,
мы вряд ли напугали и ежа,
тем более, что фиг его подманишь.

Не знали точки приложенья сил.
Хотелось смысла, приключений и атаки!
Хватало «романтизму» и отваги,
хоть маску циника через один носил.
И приключенья начались без фальши:
Афганистан, развал страны, Чечня и дальше…
По полной, детка.
Всё, как ты просил.

Барахтались в потоке стёртых слов,
ища опоры в искренности дружбы.
Понять пытаясь, что для жизни нужно,
хотели перемен. Не катастроф.
Не собираясь мир построить снова,
мы были к ним, конечно, не готовы.
А кто к такому в принципе готов?

Мы только отвергали то, что есть!
Сухой язык советский драл нам горло,
и потому его коверкали мы гордо,
ну а другой – мы силились прочесть,
да мало знали. Зубоскалы не речисты.
Был бледен наш словарь.
А лик Пречистой
неразличим был в пламени ночей.

Ночь в Изборске

Ночной дорогой в полной тишине
иду к неведомому древнему Изборску.
Он ничего не знает обо мне.
Нам в темноте знакомиться непросто.
Всё будет завтра: только бы успеть,
запоминая даты и событья,
прослушать, прочитать и просмотреть
от отпирания дверей и до закрытья
все сведенья о доблестях его
и доказательства былой великой славы.
Ведь многословный гид – не для забавы.
Здесь для забавы нету ничего.
С избытком будет всё при свете дня.
В нежарком добром солнышке осеннем
торговцы станут соблазнять меня
великолепьем (благо воскресенье!)
поделок, заготовок и вязаний,
антоновки янтарною прохладой,
всем, что создали и взрастили сами.
И я поверю: мне всё это надо.
Пусть – завтра. А сегодня, а сейчас
от места, где ночлег мне приготовлен,
я удаляюсь в самый темный час
на слабый зов молчащей колокольни.
Она слегка белеет сквозь заслон
раскидистых и пышнотелых яблонь,
но вот, фонарным светом не отравлен,
стоит поодаль мрак как вязкий сон.
Я погрузилась в этот сгусток ночи –
и время встало. Слепо – шаг, другой…
Чем глубже мрак, тем робкий шаг короче.
Вот до стены дотронулась рукой…

Нащупала в кромешной темноте
её слоистый и шершавый холод.
Здесь – Цитадель.
Врагу здесь нету хода,
как ни стремились эти или те
напором, силой, хитростью своей
и подлостью (всё в дело, всё сгодится!)
прорваться с запада на Русь. Не угнездиться
предательству и трусости на ней.
Великое и славное служенье!
Прижав ладони к каменной стене,
я наяву была или во сне?
Унять пытаясь головокруженье,
я растворялась и срасталась с ней.
Что – ряд столетий для ночных небес…
Ввысь устремляясь, каменная кладка
дышала мощью. Двигалось крылато,
вибрировало Время. Миг чудес.
Вот кромка непроглядной черноты,
а следом – звёзды.
Явственна граница.
Созвездий – тех же! – молоды черты,
ещё пусты и летописные страницы.
Изборска крепость, пятачок земли…
Большому войску здесь не разместиться.
Но взять его ни разу не смогли!
Всех изборол.
Заслон. Рубеж. Граница.
Он вынес всё: осады и бои,
пожара пламя, лютый морок вьюги –
плечо к плечу, ведь за спиной – свои.
Да заповедь: «Жизнь положа за други».
И был бы край бесславно извоёван,
на сотни лет опустошён войной,
холодной чуждой речью заколдован,
и был бы ход истории – иной:
не крепнуть Пскову с Новгородом вместе,
а про Москву и слыхом не слыхать,
когда б не подвиг стойкости и чести
Изборска, его праведная рать.

…Я как-то отлепилась от стены.
Меня вело, качало и знобило.
Не помню, как оттуда выходила
в мир сонных домиков и дачной тишины.
Всё это было, было же, поверь мне!
Теперь – униженно, нечестно, невпопад –
официально числится деревней
несокрушимый и достойный град.
А в нём – музеи, храмы хорошеют,
храня нетленный свет в любой ночи,
склоняет лебедь грациозно шею
и бьют из недр священные ключи.

Набрякли тучи, а закат кровоточит,
край неба – будто рубленая рана.
Луга, леса – прекрасна панорама…
Но отчего же сердце так стучит?
Не успокоить, не смирить его,
поймавшего далёкий отзвук брани.
Изборск недаром памяти избранник.
А даром не дается ничего.

***

Архипелаг! – горячими губами
твержу как заклинание уму.
Я с детства северными брежу островами,
и вот я здесь, не веря счастью своему.
«Архипелаг», – влюбленно повторяю
и это слово пробую на вкус,
как леденец, во рту его катаю,
все понимаю и запоминаю
и ничего на свете не боюсь.
Откуда ты, нежданная отвага?
Я, как дитя, на цыпочки привстав,
хочу весь этот мир архипелага
окинуть взглядом и, в себя вобрав,
все сохранить былиной или былью:
простор – такой, что кругом голова –
и облачные ангельские крылья,
мохнатые от леса острова,
привет по ветру стелющихся веток,
беззвучный зов: «не торопись, постой!»,
высокой пижмы желтые таблетки
и этот дух – медвяной таволги – густой.
Куда теперь?
На пыльную дорогу
с холма зеленого, где церковка растет.
Три века ей. Она приятна Богу.
Она нежна. К ней колокол зовет,
когда в него свежо ударит ветер.
Как много неба над простором вод…
Да будет прочен этот мир и светел!
Храни Господь его – наш небосвод!