Великий бытописатель

Проза Трифонова – зеркало той, давно ушедшей жизни. Вернее, сама жизнь: то, что люди видели, чувствовали, испытывали. Но Трифонов – вовсе не вчерашний день. Изменились дома, одежда, еда, автомобили, но характеры людей остались прежними. Они постоянно что-то выбирают и отвергают. Что-то преодолевают и чем-то жертвуют. И потому трифоновская проза не пахнет нафталином – она свежа, омыта дождями и, может, лишь самую малость выгорела на солнце времени.

«Меня интересуют характеры, – писал Трифонов. – А каждый характер – уникальность, единственность, неповторимое сочетание черт и черточек. И дело ли художника включать его в какое-то понятие, например «мещанство», «интеллигенция», «пенсионеры», «работники искусства» или «труженики полей»?

У него нет героев, укладывающихся в понятия резко положительных и отрицательных. Да и не так уж много людей с явным душевным дефектом. Зато сколько угодно «плохих-хороших», зависящих от ситуации, поворотов судьбы.

Критики покусывали писателя: мол, его творчество – быт. А слово это было чуть ли не ругательное по тем временам. Вокруг кипит жизнь, а он пишет про обычное, приземленное, происходящее в каждом доме. В общем, мелкотемье…

Литературовед Юрий Оклянский вспоминал, как Трифонов горячился: «Да не быт это… Нет! А если и быт, то опрокинутый быт, каким и является вся наша жизнь от рождения до смерти… Все самое высокое и самое низкое, что есть в человеке, размещается в повседневности. Ведь больше в ней, в сущности, мало что и есть. Помнишь, как это там у Чехова: люди обедают, только обедают, а в это время складываются и разбиваются их жизни…».

Трифонов ничего не говорил напрямую, открытым текстом, но всегда выражал суть. Потому и сейчас, в иное время, его произведения актуальны. Ведь цена и ценности жизни остались прежними, вечными. И это не предварительные итоги, а окончательные.

Трифонов начинал как поэт. Явление привычное – вроде чувства, явления рифмовать легче, чем спрямлять их в прозу. Кстати, в архиве писателя сохранилось более ста неопубликованных стихотворений. Впрочем, по крайней мере, одно он, 13-летний, поместил в письме матери в лагерь, куда ее заточили:

Я все помню ИХ приход
И как увели тебя.
Мы держались, но потом
Когда стала уходить
Завертелось все кругом
Окна, двери стали плыть
И по лестнице крутой
Провожали мы тебя
И махала ты рукой
Забывая про себя.
Мы столпились у окна
В сером сумраке ночи
Поднятые ото сна
И от горя хоть кричи…

Трифонов с родителями обитал в знаменитом Доме на набережной. Жили комфортно, благополучно. Но в одночасье все рухнуло. То время, тот дом камнем лежали на его сердце. И свой главный роман Трифонов так и назвал – «Дом на набережной».

Его мать, инженер-экономист, Евгения Лурье, получившая восемь лет лагерей, выжила и стала детской писательницей, работавшей под псевдонимом Е. Таюрина. Посадили ее за родство, что было тогда обычным делом. Вокруг нее были революционеры и их потомки. Люди горячие, порывистые – одно приветствовали, другое отвергали. К какой-то линии примыкали, от какой-то отходили. За это при Сталине стали осуждать, ссылать, казнить...

Отца писателя, Валентина Трифонова, прошедшего мятежные бури, ставшего председателем военной коллегии Верховного суда, расстреляли. Как и его брата, командарма Евгения Трифонова.

«Мне было 11 лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увезли, – вспоминал писатель. – Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас. Так мы и не попрощались. Это было в ночь на 22 июня 1937 года».

Документальная повесть «Отблеск костра» – об отце, ростовском слесаре, который вступил в большевистскую партию в 1904 году, переписывался с Лениным, сидел со Сталиным в ссылке, спорил с Троцким. Он за пять лет до 22 июня 1941 года написал книгу «Контуры будущей войны», в которой предсказывал схватку с Германией. Он отправил рукопись Сталину, Молотову, Ворошилову, но ответом ему было глухое молчание…

Дед писателя – Абрам Лурье, бывший подпольщик, до репрессий не дожил. Бабушка по матери Татьяна Лурье, в девичестве Словатинская, тоже была революционеркой. К слову, была хорошей знакомой Сталина – она отправляла будущему вождю посылки в Туруханский край, где тот отбывал ссылку. Он умилялся: «Милая, милая, как мне вас отблагодарить?».

Способ отблагодарить нашелся через много лет. «Но то, что бабушку не арестовали, а ей положено было быть арестованной по ситуации, то, что все-таки она вымолила возвращение дочери, указывает на то, что снисхождение высочайшее было проявлено», – говорила вдова писателя Ольга Трифонова.

Близкие писателя оживали в его книгах. Да и содержание его произведений, в большей степени, семейно, автобиографично.

«На каждом человеке лежит отблеск истории, – говорил Трифонов. – Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костер, и каждый из нас бросает в него свой хворост».

Бескрайнюю историческую целину он начал осваивать с романа «Нетерпение» – о народовольце Андрее Желябове. Этот, по сути, жестокий террорист, удостоился восхищения Трифонова. Но дело было давно, эхо взрывов, совершенных Желябовым, окуталось романтическим флером. Народовольцы шли на эшафот во имя идеи, как спустя десятилетия – большевики. А то, что убивали, так ведь за великое дело и во имя того дела…

Трифонов постоянно обращался к прошлому, даже в «московских повестях», где действие разворачивается в далеких от сталинского безвременья временах. Он пытался связать исторические нити, понять, почему так, а не иначе, произошло.

…В 1944 году 19-летний Трифонов принес в приемную комиссию Литературного института три тетради со стихами (он считал себя, прежде всего, стихотворцем) и в довесок – рассказ. Но его поэзия преподавателей не впечатлила, а рассказ неожиданно понравился писателю Константину Федину.

По свидетельству Трифонова, «произошло странное: в ту же секунду я забыл о стихах и не писал их больше никогда в жизни!». Тем не менее поэтом он остался, но – поэтом прозы.

Федин не только разглядел талант в Трифонове – тогда едва заметный, расплывчатый, но и оборонял его. Многие говорили, что Трифонову в Литературном институте делать нечего, но однажды на семинаре Федин ударил кулаком по столу и сердито сказал: «А я вам говорю, что он писать будет!».

Трифонов Федину низко кланялся: «Может быть, многому бессознательно и на ощупь, как это происходит в литературе, я учился из Ваших книг. Например, перебивы времени, стремление к большому объему и многозначности и полифонии…».

Федин способствовал публикации первой повести Трифонова «Студенты» – позвонил Александру Твардовскому, редактору «Нового мира» – почитай, мол. И это, несмотря на то, что опекать молодого литератора из-за его опального родства, было небезопасно.

Однако все обошлось – повесть напечатали, и она имела успех. Точнее, прогремела – «Студентов» представили к Сталинской премии. Но на ее обсуждении все могло рухнуть в тартары – не только повесть, а и вся судьба автора.

На заседании комитета по Сталинским премиям писатель Михаил Бубеннов донес тому, чьим именем награды назывались: «Он сын врага народа». Сталин, от которого осведомитель ждал привычной вспышки гнева, неожиданно спокойно решил уточнить: «А книга хорошая?».

Федин без колебаний подтвердил, и вождь утвердительно кивнул: удостоим. Трифонов полагал, что Сталин вспомнил его отца или дядю, и это «была любимая игра: дети целуют руки, обагренные кровью их отцов».

Он писал, что «влетел в литературу, как дурак с мороза». И предполагал, что взлетев, придется падать. Так и произошло – со временем он опасался книгу взять в руки. На экземпляре «Студентов», подаренном бельгийской исследовательнице Каролине де Магд-Соэп, вывел: «Это книга, которую я не писал».

Впрочем, Трифонова предупреждал мудрый Эренбург. Вскоре после выхода «Студентов» в Литературном институте прошла встреча с Ильей Григорьевичем. На вопрос из зала о повести Трифонова, мэтр ответил: «Автор весьма талантлив, но я хотел бы надеяться, что он когда-нибудь пожалеет о том, что написал эту книгу».

Но именно «Студенты» сделали Трифонова знаменитостью – целый год он ездил на встречи с читателями, услаждал слух комплиментами и предложениями снять по повести фильм, сделать инсценировку для театра. Он с гордостью рассказывал об этом Твардовскому, но тот морщился. Говорил, что надо «поднять новый пласт».

Но еще долго сделать это не хватало сил: «Время текло, ломалось, падало белой стеной и разбивалось с грохотом: водопадное времечко! И мы неслись в его пене, вертелись в водоворотах, ныряли, тонули, выскакивали на свет Божий с безумной надеждой в глазах. А насчет писания дело у меня не очень клеилось».

Трифонов поехал изучать жизнь на стройку коммунизма – Туркменский канал. Там сочинил – не все, что видел, а то, что было положено, роман под красивым названием «Утоление жажды». Его хвалили – сочинение было даже выдвинуто на Ленинскую премию, но вряд ли автор был так уж доволен собой…

Трифонов налег на спортивную тематику – писал о футболе, хоккее, шахматах. Тему знал до тонкостей, а потому выходило ярко, ощутимо. Ему казалось, «что о спорте можно писать так же всерьез, как, скажем, о гробнице Лоренцо Медичи во Флоренции». Выражаясь спортивным же языком, Юрий Валентинович готовил силы для финишного рывка, отрабатывал литературный дриблинг. Трифонов был яростным болельщиком – между прочим, «Спартака». На вопрос, что для него созерцание спортивных зрелищ, Трифонов мог бы ответить словами своего героя: «…это мой бром, мои «Ессентуки».

Его жена, Ольга Трифонова как-то спросила: «Почему ты на мне женился?». Он ответил: «Помнишь, наши играли с чехами на чемпионате мира? Ты прилетела, я тебя не встретил. Ты вошла и спросила: какой счет? И не сказала ни слова упрека».

Тогда он еще не творил по-настоящему, а просто зарабатывал на хлеб. Но – делал это честно: написал сценарий фильма «Хоккеисты», сочинил сценарии и дикторский текст к документальным фильмам. Один из них – «Мы были на Спартакиаде» – вошел в историю. Но не из-за текстового сопровождения Трифонова, а потому что там прозвучала песня «Подмосковные вечера» композитора Соловьева-Седого и поэта Матусовского.

Неведомо, сам ли он чаял, ждал, что вдруг «проснется»? И мысль полетит, и перо заскользит? Неведомо, но так и произошло. Почему? Наверное, просто настало его время, и все.

С начала семидесятых одна за другой выходят книги Трифонова «Обмен», «Дом на набережной», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Старик». И каждая, вплоть до последней – «Время и место», – становилась событием.

Издавали Трифонова небольшими по меркам того времени тиражами – 50-70 тысяч экземпляров, читали же книги миллионы – в основном интеллигенты. Он слыл левым, но никак не противником советской власти, в чем и признавался: «Я, как всегда, некоторым образом между Сциллой и Харибдой. Западные журналисты подталкивают к крайним высказываниям, чтоб "интересней" было. Нашим многим тоже выгодно, чтоб я выступил в роли диссидента... А я хочу жить здесь, печататься здесь и писать, что хочу...».

Насчет «хочу» так и было. От советской цензуры, которая нервы портила многим, Юрий Валентинович практически не пострадал. Бывало, конечно, и к нему придирались, что-то вымарывали. Но то были рабочие моменты – редакторы ведь тоже правили, сокращали. Но чтобы всю книгу «зарубили» – не было никогда. И Трифонов цензуру даже хвалил! Говорил, ему она помогает оттачивать литературное мастерство.

Трифонова называли истинно московским писателем. Всюду у него рассыпаны приметы города, исхоженные им места. «Москва у вас хорошо видна», – сказал Твардовский еще о «Студентах». И потом – все зримее, четче возникал в книгах Трифонова его любимый город. И «московские муравьи» – люди не выдуманные, а достоверные, списанные с натуры.

…В 1980 году, когда Трифонов был в зените славы, по предложению немецкого писателя Генриха Белля его выдвинули на соискание Нобелевской премии. Может, и стал бы он лауреатом, да внезапная смерть не позволила. Но шансы его были вполне весомы…

«Когда его выдвинули на Нобелевскую премию, то начальство перепугалось, что как же, будет Нобелевская премия, а квартира у него жалчайшая, – вспоминала Ольга Трифонова. – Один наш американский друг, придя к нам в гости, сказал: "В таких квартирах живут неудачники"». И ему предложили другую квартиру. Где-то во дворе Союза писателей мне сказали, что есть мнение: дать квартиру в Доме на набережной. И я, дура, расцвела. Потому что, действительно, у нас была квартира на последнем этаже. Тараканы были неистребимы просто. Летом было жарко, зимой – холодно. Я пришла с сияющей улыбкой и сказала, что нам предлагают квартиру в Доме на набережной. Он как-то даже отшатнулся от меня, я помню этот его жест, и сказал: «Неужели ты думаешь, что я хочу туда вернуться?! И что я что-нибудь у них возьму?!».

Трифонов часто задавал себе вопрос: нужно ли то, что он написал, следует ли объяснять смысл? Первое вызвало колебания, второе – уверенность: «Объяснить замысел бывает иногда невозможно, как не может обыкновенный, несведущий в биологии и медицине человек объяснить, каким образом он дышит. Коварнейший вопрос: что вы хотели сказать своим произведением? Все, что мог, сказал, а комментарии – не мое дело».

Трифонов сказал, и мы его поняли. Разумеется, не все, а те, кто ценит творчество Юрия Валентиновича. А таких, как и при его жизни, немало.

…В 1947 году Трифонов в стихах предсказал время и место своего ухода. Стихотворный набросок он назвал «В 1980-м»:

Под синичий писк, под грай вороний
Домуправ гражданскою лопатой
Намекнет на мир потусторонний.
Кем я стану? Запахом растений,
Дымом, ветром, что цветы колышет?
Полное собранье сочинений
За меня сержант Петров допишет.
Он придет с весомыми словами,
С мозгом гениального мужчины.
Если он находится меж вами,
Пусть потерпит до моей кончины.

«Каким далеким, казался ему в сорок седьмом восьмидесятый, – писала Ольга Трифонова, – Умер он в марте восемьдесят первого. Был и синичий писк, и вороний грай, и полного собрания сочинений действительно не издали… Все предугадал».