Племянница «дяди Лёвы»

В советские времена она была известной личностью. Впрочем, ласковый ветерок популярности овевал ее и до Октябрьской революции – Александр Блок хвалил первую книгу Веры Инбер «Печальное вино», поэтессу сравнивали с Ахматовой и Цветаевой. Ее стихи обожали не только взрослые, но и дети. Но потом случилась трагедия…

Вера была миниатюрная – милая, курносая. И очень талантливая. Отголосок ее славы – в крошечном фрагменте из романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок», где Остапа Бендера заваливают вопросами об участниках автопробега: «…А писательница Вера Круц? Вот бы на нее посмотреть».

Давайте посмотрим.

Вера Инбер родилась в славном приморском городе. В песне «Одесса-мама» есть такие слова:

Мы все хватаем звездочки с небес.

Наш город гениальностью известен:

Утесов Леня – парень из Одесс.

И Вера Инбер, Бабель – из Одессы.

Ее поэзия была удивительно музыкальна. Песню на ее слова исполняли Вертинский и Иза Кремер: «У маленького Джонни горячие ладони, и зубы, как миндаль…» Другую песню распевала вся страна: «У ней прекрасные зеленые глаза / И шелковая юбка цвета хаки. / И огненную джигу в кабаках / Танцует девушка из Нагасаки…»

Поют и сейчас, но не знают, кто автор.

Холодный ветер Октября поначалу не тронул творческий облик Веры Инбер. Она по-прежнему сверкала, одаривала читателей маленькими поэтическими открытиями. Одно из них – колыбельная «Сыну, которого нет», которую трудно читать без слез…

Но шло время, и ее слог – тонкий и грациозный – рассыпался. Новый стиль – она приступила и к прозе – обрел монолит и слепящий блеск. Вера Инбер писала о громадье планов, азарте созидания. О людях, творящих без устали, о будущем, от которого захватывает дух.

Наверное, она была искренней. Хотя признавалась: «Пафос мне не свойствен по природе… У меня, по-моему, выходит лучше то, что говорю вполголоса».

Но так – подозрительно. Другим могло показаться, что потаенные мысли скрыты за завесой слов. И потому надо непременно творить громко, бить в набат. Чтобы поняли – своя.

Вера Инбер клялась в верности красным знаменам, вождю, его соратникам. Можно предположить, что она делала это искренне. Но – с особым рвением, потому что над ней висел страх. Она не сделала ничего крамольного, но «провинилась» родством. Ее дядей был Лев Бронштейн, ставший Троцким.

Для всех – грозный революционер с жгучим взглядом, глядящий с портретов на первомайских и октябрьских демонстрациях. Но для всех – далекий. А для нее близкий, доступный: просто дядя Лева. Она писала о нем с искренним восторгом:

При свете ламп – зеленом свете –

Обычно на исходе дня,

В шестиколонном кабинете

Вы принимаете меня. 

Затянут пол сукном червонным,

И, точно пушки на скале,

Четыре грозных телефона

Блестят на письменном столе... 

Налево окна, а направо,

В междуколонной пустоте,

Висят соседние державы,

Распластанные на холсте. 

И величавей, чем другие,

В кольце своих морей и гор,

Висит Советская Россия

Величиной с большой ковер. 

А мы беседуем. И эти

Беседы медленно текут,

Покуда маятник отметит

Пятнадцать бронзовых минут…

Сначала она гордилась «дядей Левой». Но тот вступил в неравный бой со Сталиным и проиграл. Опальный Троцкий лишил Веру Инбер покоя. Женщина стала – о, кошмар! – родственницей личного врага Сталина. А он не только сживал со света неугодных, но и вырывал корни – губил близких осужденных и расстрелянных.   

Даже когда «дядя Лева» был убит в августе 1940 года в мексиканском городе Койоакан ударом ледоруба, нанесенным испанцем Рамоном Меркадером по приказу Сталина, страх не ушел. Нужно было постоянно оправдываться, трясти партбилетом: «Нас осеняет ленинское знамя, / Нас направляет Сталина рука. / Мы – будущего светлая стезя, / Мы – свет. И угасить его нельзя».

У нее дома висели портреты Ленина и Сталина. Но это не удивительно – лики вождей украшали многие жилища как иконы. Поражало другое – с какой яростью она, срывая голос, ломая перья, обличала тех, кто посмел усомниться в светлых идеалах, зашагал «не в ногу» с властью. И тех, кто молчал – затаенно. Или – обреченно?

Вера Инбер побывала на строительстве Беломорско-Балтийского канала и написала восторженную оду труду заключенных. Она набрасывалась на Бориса Пастернака, ругалась с Леонидом Мартыновым, обличала Лидию Чуковскую...

Поэт Борис Слуцкий вспоминал, что она любила пародию на себя: У Инбер нежное сопрано / И робкий жест. / Но эта тихая Диана / И тигра съест.

Она читала эти строки с гордостью. Но может быть, с угрозой. Ее и впрямь боялись. Вцепится, искусает до смерти – литературной.

Те, кто ее давно знал, поражались метаморфозе: была чувственная поэтесса, стала литературным комиссаром. Как писал один из критиков, «она растеряла свой талант в попытках приспособиться к системе».

Но порой, как робкий луч солнца осенней порой, с ее пера слетало раздумчивое, душевное: «И, важные, текут неторопливо / Слова и мысли, / И душа строга, / Пустынна и просторна, точна нива, / Откуда вывезли стога…»

Сталин ее не тронул. Наоборот возвысил, приказал наградить премией своего имени за поэму «Пулковский меридиан» – о мужестве и стойкости ленинградцев во время блокады.

Может, он прочитал и понял: написано от сердца. И знал, вероятно, что она приехала в Ленинград поздним летом сорок первого, когда над судьбой города повис мрачный туман.

Писательница Вера Кетлинская вспоминала, как в конце августа сорок первого маленькая, изящная женщина в светлом пальто, в кокетливой шляпке, из-под которой выбивались кудряшки седеющих волос, пришла в Ленинградское отделение Союза писателей. И сообщила, что приехала из Москвы.

В столице нарастала тревога, немцы приближались к Москве. Но в Ленинграде было куда хуже: враг брал город на Неве в смертельное кольцо. Многие пытались вырваться оттуда. А она – туда…   

«Все онемели от удивления. – вспоминала Кетлинская. – Что это, святое неведение? – Фашистские армии обложили город, его судьба будет решаться, быть может, на улицах… Видимо, это все надо сообщить беспечной поэтессе?»

Кетлинская стала объяснять Вере Инбер ситуацию, но та перебила: «Я все знаю. Мы ведь проскочили через Мгу последним поездом! Но, понимаете, мужу (доктору медицинских наук, профессору Илье Страшуну – В.Б.) предоставили выбор – начальником госпиталя в Архангельск или в Ленинград. Мы подумали и решили: дочка с внуком эвакуирована, а мне, поэту, во время войны нужно быть в центре событий».

И без пафоса добавила: «Во-первых, я верю, что Ленинград не отдадут, а во-вторых… Ну, мы ведь не молодые, пожили, а спасаться в тыл как-то стыдно».

Вера Инбер провела в Ленинграде всю блокаду и перенесла все тяготы и лишения. В дневнике «Почти три года» – она с душераздирающей простотой описала трагедию города и его жителей.

Эта книга сейчас забыта. А зря – это впечатляющее произведение.

…Евгений Евтушенко назвал Веру Инбер женщиной с испуганными глазами. Написал издевательскую статью о ней, где высмеивал ее родство и страхи. Потом, правда, извинялся.

Не надо ничего ретушировать. Что было, то было. Смелость дана не всем. Боятся все. И она боялась.

Но нам не дано понять, как было жить тогда – во мраке подозрений, доносов, арестов. Где каждый поступок, каждое слово, как скольжение по тонкому льду над бурной рекой: неведомо, где треснет, где обломится. Дрогнуть мог любой.

И потому – не судите Веру Инбер и тех, кто не выдержал в то страшное время. Попробуйте понять…

Писатель и журналист Леонард Гендлин в книге «Перебирая старые блокноты» вспоминал, как приехал к 79-летней Вере Инбер брать интервью. «Бог меня жестоко покарал», – говорила она. Но не уточняла, за что. «Пропорхала молодость, – сетовала поэтесса. – улетучилась зрелость, она прошла безмятежно: путешествовала, любила, меня любили, встречи были вишнево-сиреневые, горячие, как крымское солнце. Старость надвинулась беспощадная, ужасающе-скрипучая».

В постсталинское время, когда тень Троцкого перестала ходить за ней по пятам, она обрела благополучие – финансовое и литературное. Ее издавали, регулярно награждали. Она снова произносила пламенные речи.

Интервьюер спросил: «Вера Михайловна, вы когда-нибудь были искренней?»

Как подбитая птица, Инбер встрепенулась:

– Хотите вырвать самое страшное признание? Нет! Оно уйдет со мной в вечность. 

Фото Pintrest Кудояров Б.П. 1942