«Летучий корреспондент»

Его называли «летучим корреспондентом». Он внезапно исчезал из дома и так же неожиданно возвращался – с ворохом впечатлений. До письменного стола добирался урывками, писал на ходу. Объяснял, откуда в нем такая прыть: «Бродяжная жизнь, полная самых отчаянных приключений, и война турецкая – выработали все необходимые качества для репортера. Я не знал усталости, а слова "страх" и "опасность" не существовали в моем лексиконе, и я то и дело командировался газетами на рискованные расследования».

Этот кряжистый усач, с умным, ироничным взглядом отменно знал Москву и исходил ее вдоль и поперек. Вхож был в имения и дворцы, заглядывал в трактиры, бани, парикмахерские, забредал на погосты, спускался в подземелья, летал на воздушном шаре. Впрочем, это известно, как и многое другое, связанное с выдающим летописцем Москвы.

Поэтому повторяться нет резона. Приведу только стихи, в которых Гиляровский признавался в любви к Москве. Строки бесхитростные, но – от души:

Я сорок лет в Москве живу,

Я сорок лет Москву люблю.

В Ходынке мне бока намяли,

Её я славно расписал,

В 1905-м на вокзале

Какой-то бравый генерал

Меня чуть-чуть не расстрелял,

Увидев серую папаху,

Вот эту самую, мою,

Не раз отбывшую в бою…

Я сорок лет в Москве живу,

Я сорок лет Москву люблю.

Гиляровского закономерно связывают с дореволюционным временем. В нем он прожил большую часть жизни, занимался репортерством, водил дружбу со знаменитостями. Однако без малого два десятилетия был связан с другой эпохой – советской. Именно в те годы Владимир Алексеевич развернулся, выплеснул на страницы рукописей все, что видел-перевидел. 

Как на самом деле «дядя Гиляй» относился к большевистской власти, не известно, а сам он от ответа уходил. Как и до Октябрьской революции, обитал в бывшем доходном доме Корзинкина в Столешниковом переулке. И так же много времени проводил за большим письменным столом.

100 лет назад, в декабре 1925 году Гиляровский получил авторские экземпляры своей главной книги – «Москва и москвичи». Она была скромно издана – в бумажном переплете, тиражом в четыре тысячи экземпляров с гравюрами художника Ивана Павлова.

С первых строк книга захватывала дух и увлекала своим содержанием. Ее читали прежде и теперь – с восхищением и удивлением. Но поражаться следует и другому – как в сталинском СССР издали воспоминания, подспудно прославляющие ненавистный самодержавный строй?!

Да, в «Москве…» описано житейское «дно» – жуткая Хитровка с ворами, убийцами, аферистами, шулерами, страшные подземелья под Трубной и Неглинкой, грязный, зловонный Охотный ряд с его обитателями. Но ведь привлекательных, ностальгических мест в книге больше. Взять хотя бы рассказы о торговом и продовольственном изобилии – то, что при новой власти превратилось в стойкий дефицит.

Гиляровский живописал изобильные столы, умопомрачительные яства, неутомимых чревоугодников. От его дразнящих желудок описаний можно было грохнуться в обморок: «…Меню его было таково: порция холодной белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком…»

 В конце 20-х годов большевистские властители принялись уничтожать «наследие царские режима», а на самом деле – великолепные произведения архитектуры и искусства – храмы, дворцы, особняки. Стоны и рыдания стояли над Белокаменной, когда ревели бульдозеры, гудели самосвалы и вздымались над обломками порушенных шедевров тучи пыли…

В книге же Гиляровского Красные ворота, Храм Христа Спасителя, Страстной монастырь, Казанский собор и прочая красота стоит не тронутая и радует глаз, не ведая грядущих, разрушительных времен. Стало быть, «Москва…» еще и восхитительный памятник прошлому – опять же обруганному, царскому. Стоит над Москвой колокольный звон. Принаряженный народ заполняет церкви. Двери лавок и магазинов распахнуты, в трактирах и ресторанах – веселье. А у Люсьена Оливье в «Эрмитаже» – столпотворенье.

При чтении «Москвы…» у бывших граждан Российской империи рвалась наружу тоска по прежним временам и росло недовольство пришедшему ему на смену – голодным, холодным, сверх меры суровым. Запросто могли бдительные чекисты поволочь автора на Лубянку и учинить допрос с пристрастием: «Ты что, такой-сякой имел в виду? Видать, советской властью недоволен?...»

Однако Гиляровскому лишь слегка указывали на то, что он с непозволительным удовольствием воспевает прошлое. Но кутузки старик избежал – времена были, как кто-то выразился, еще «вегетарианские».

После книги «Москва и москвичи» Гиляровский издал еще несколько: «Мои скитания», «Друзья и встречи», «Записки москвича». Уже после его ухода вышли «Люди театра» и «Москва газетная».

О последней – несколько почтительных слов. Писатель завершил ее в 1935-м, на последнем году своей жизни. Но по каким-то причинам книгу издали лишь спустя полтора десятка лет, хотя «Москва газетная» увлекает едва ли меньше, чем «Москва и москвичи» – в ней описаны издания прежней Москвы, их колоритные создатели и читатели.

В книге – редакционная суета, редакторы, балагурящие и скрипящие перьями репортеры. Важные метранпажи, стучащие литерами наборщики. Пронзительный запах типографской краски, тяжелый гул печатных машин. Высятся стопы свежих газетных листов – «Утро России», «Столичная молва», «Московский ведомости», «Курьер», «Русское слово».

Вот такие картинки от Гиляровского. Не книга, а кино. Все живо, зримо, в красках. Кажется, даже голоса слышны и запахи чуются…

Телефон в квартире Гиляровского не умолкал: звонили из «Известий», «Вечерней Москвы», «Огонька», «Красной нивы» и других газет и журналов. И он никому не отказывал – работал от рассвета до заката.

Писатель Константин Паустовский вспоминал, как Гиляровский горячился в разговоре с молодыми коллегами: «Молокососы! Трухлявые либералы!.. От газетного листа должно разить таким жаром, чтоб его трудно было в руках удержать. В газете должны быть такие речи, чтоб у читателя спирало дыхание. А вы что делаете? Мямлите!»

Писатель привычно восхищался Москвой, уже новой, красной: «Грохот трамваев. Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг останавливается, и тысячи людских голов поднимают кверху глаза: над Москвой мчатся стаи самолетов – то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки в калейдоскопе…»

Но приключения, как и прежде, Гиляровскому сопутствовали. В 1926 году, когда он уже разменял восьмой десяток, не удержался, снова спустился под камни мостовой возле Сандуновских бань. Долго бродил во тьме подземелий.  Дома сел за репортаж для «Вечерки». Но едва-едва дописал текст: уже одолевала его жесточайшая простуда.

Вот другой случай. Ворвались на дачу «дяди Гиляя», что в деревне Картино, недалеко от Тучкова, лихие люди. В иные времена дал бы налетчикам отпор, но тогда был уже немолод и в драку не вступил.

Хозяина и других домашних незваные гости не тронули. Стали торопливо чужое добро собирать. А пока «трудились», Гиляровский с ними в разговор вступил. Представился, рассказал, кто он такой. И даже прочитал ворам свою поэму «Стеньку Разина»…

Грабителей милиция отыскала быстро, и все вещи писателю вернули. Но это не конец истории.

Через некоторое время Владимир Алексеевич получил письмо без марки: «…Помнишь, дедушка, ты нам стихи читал? Пришли нам, будь любезен, съестного, а то больно голодно. Адрес – Бутырская тюрьма...»

И добрейший Владимир Алексеевич разбойникам не отказал – и еду отправил, и табачку!

Верно описал его писатель Сергей Яблоновский: «Медвежья сила в душе, такой мягкой, такой ласковой, как у ребенка. Если как у писателя у него есть талант, то как у человека у него имеется гений, гений любви».

Со временем он, конечно, менялся. Не характером – обликом. Как принято выражаться, годы брали свое. Однако, по словам другого писателя Владимира Лидина, «трудно и упорно поддавался времени этот человек. Он дрался со старостью. Отпихивал ее своими все еще крепкими руками бывшего борца».

Но уже подковы не гнул, кочерги в узел не завязывал. Тяжелее стал дышать, медленнее ходить. Тревожился, обо всем ли, что помнил, написал? Всех ли славных людей упомянул? Усмехался, вспоминая, как сказал про него Чехов: «Не человек, а курьерский поезд. Остановка пять минут. Буфет».

…Близилась, однако, конечная станция. Писатель все реже гулял по Москве, озирая ее пристрастным взглядом. Столица росла, становилась просторнее, шумнее. Из Кремля то и дело слышались команды, в которых неизменно звучало грозное: «снести», «разобрать», «порушить». Само собой, – по просьбе трудящихся.

Стоял на Тверской живой светофор – милиционер в серой каске и белых перчатках. Здоровался с писателем и глазами словно вопрошал: «Какая Москва вам больше по вкусу, Владимир Алексеевич, – та, старая или новая, советская?»

Но старик всякий раз отмалчивался.