Фото из ада

Каких только фотографий, запечатлевших бытие большой семьи, не было в бархатном фамильном альбоме! И среди множества хорошо знакомых с детства карточек оказалась и эта, внешне совсем не примечательная.

Маленькая, пожелтевшая от времени фотокарточка давным-давно прижилась в нашем семейном альбоме. На его страницах соседствовали фотографии мамы в подвенечном наряде и отца, двадцатилетнего лейтенанта в перехваченном крест-накрест новеньком мундире, бабушки в десятилетнем возрасте среди своих многих сестер и братьев, деда, бравого новобранца Первой мировой... На фото пожилая женщина в простом домашнем переднике бережно держит кружевной конверт с грудным младенцем. На обороте снимка еле различима непонятная полустертая надпись химическим карандашом, - с трудом читается лишь имя Гельмут… Кто эта женщина с грустной, чуть вымученной улыбкой? Как ее имя? Сейчас ее, конечно, уже нет на белом свете, а малышу (может быть это он назван Гельмутом?) теперь, верно, за шестьдесят… Знаю лишь, как появилась у нас эта фотография.

Ее подарил моей маме, студентке выпускного курса медицинского института, пленный немец в одном из лагерей НКВД под Сталинградом в марте 1943-го.

Скорее всего, пленнику хотелось разжалобить русскую красавицу, девушку-врача, что каждодневно спускалась к нему в ад: огромные бетонные чаны, где в мирные времена квасили капусту и солили огурцы на хуторе Паншино, подсобном хозяйстве Сталинградского тракторного завода, заменили бывшим немецким солдатам их теплые блиндажи. Мама спускалась поочередно в каждую из гигантских бочек по узенькой веревочной лестнице, бережно прижимая к груди врачебный чемоданчик, а ей навстречу, будто из преисподней, тянулись десятки костлявых солдатских рук. Поистине, дантов ад - круг первый, круг третий... Жизнь в чану — в каком кошмарном сне могло пригрезиться подобное некогда крепкому новобранцу Курту, уезжавшему на Восточный фронт под бравурные наигрыши губной гармошки? От той прежней, довоенной жизни со всеми ее милостями сохранился лишь этот квадратик фотобумаги. Стоило взглянуть на него, и воображение уносило солдата далеко-далеко от завьюженных сталинградских степей в родную Германию. Там его ждали. Там остались молодая жена, малютка-сын, родившийся уже без него, мать, которая была так добра к нему... Вот почему так печален взгляд пожилой фрау на снимке. Письмо от матери с вложенной в него фотографией Курт получил на фронте в памятный и счастливый для него день. Мать предусмотрительно развернула ребенка лицом к объективу, чтобы отец мог получше рассмотреть родные фамильные черты. Его дитя, последняя ниточка, связующая и примиряющая его с жизнью. Курт не хотел умереть безвестным, да и вообще он не хотел умирать. И, хотя в последнее время его мучил раздирающий легкие кашель, а на впалых, давно не бритых щеках появился лихорадочный румянец, он упорно надеялся выжить. Вот почему и протянул он русской девушке в белом халате, подобно ангелу, сошедшему с небес, эту заветную фотокарточку, свой последний привет из преисподней... Мама помнит, как он, силясь что-то объяснить, упорно твердил два слова: «Мутер! Киндер!» Курт был не одинок. К милому доктору тянулись десятки рук, ей протягивали нехитрые солдатские подарки: стеклянные мыльницы, старые рождественские открытки. И для мамы пленные были уже не теми звероподобными фашистами, а обычными несчастными, больными людьми, ее пациентами, которым она была обязана помочь. Этого требовала священная для всех врачей мира клятва Гиппократа, в которой ни слова не говорилось о врагах.

Она, Евгения Соколова, исполнила свой долг. Каждое утро она приходила к своим больным — завшивленным, тифозным, чахоточным.

Прослушивала впалые груди, осматривала гнойные раны, назначала лекарства, давала самым слабым витамины. И в это же время на одном из фронтов воевал ее отец, мой дедушка, и мама знала, что в любую минуту какой-нибудь немецкий солдат, соплеменник ее пациентов, мог разрядить в него свой автомат... Мама лечила пленных солдат до того самого дня, когда сыпной тиф, свирепствовавший в лагере, не свалил и ее. Страшная болезнь, о которой прежде ей доводилось слышать лишь на институтских лекциях. Месяц находилась она между жизнью и смертью, ее выходили крестьянки из ближайшего к лагерю хутора, простые русские женщины. В Москву вернулась худая, стриженная наголо, только зеленые глаза и остались от прежней красавицы. Закатилась в рыданиях моя бабушка Евдокия Петровна, увидев на пороге свою любимицу Женю... Оправившись после болезни, мама стала работать в Центральном институте курортологии и физиотерапии. Как-то, подбирая больничные карты пациентов с ранениями, соответствовавшими теме ее будущей диссертации, отложила в общую стопку еще одну — на имя гвардии старшего лейтенанта Андрея Черкашина. Через два года он стал ее мужем… Удивительно прихотливо распорядилась судьба: я и мой старший брат появились на свет благодаря Второй мировой, унесшей миллионы людских жизней. Иначе как, где и когда мог бы повстречать сибиряк Андрей Черкашин москвичку Евгению Соколову? Мама живет в Москве. Ей 88 лет, из них более пятидесяти она лечила и спасала людей. Сколько их было за всю ее долгую жизнь, невозможно перечесть, но те, самые первые пленные немецкие солдаты, по-прежнему простирают к ней руки в ее беспокойных кратких снах...