Пророчества мастера

Посещение одного из таких вечеров и навеяло на меня воспоминания, которыми хотелось бы поделиться. Весной 1975 года, будучи десятиклассником Ундоровской средней школы, узнал, что у четы молодых учителей Бунеевых, недавно появившейся в нашем приволжском селе, есть превеликая ценность – книга Михаила Афанасьевича Булгакова «Романы». Об этом писателе и, особенно, о его романе «Мастер и Маргарита» до этого я слышал многократно. Чаще всего о нём восторженно рассказывал мой старший брат Николай, а я нигде не мог прочесть ни строчки его произведений. Конечно, была гипотетическая возможность посмотреть мощный фильм Алова и Наумова «Бег» с потрясающей игрой Дворжецкого, Ульянова, Евстигнеева, Баталова, Олялина. Но… он как-то не ассоциировался у меня с именем Булгакова. К тому же в наш сельский клуб, увы, эту ленту не привозили…

Мне тогда казалось, что Булгаков – нечто удивительное, чудное и едва ли не божественное. Стоит ли говорить о том, каким желанием познакомиться с этими текстами я тогда воспылал со всей юношеской горячностью.

Сам обратиться к Бунеевым я не мог. Во-первых, мешала субординация «ученик – учитель». Во-вторых, от того же брата я знал, что в Москве, на «чёрном» книжном рынке цена этого издания доходит до ста рублей, то есть равняется месячной зарплате учителя младших классов. Кто же одолжит такую ценность безответственному старшекласснику? Безвыходное положение… Что было делать? И тогда я упросил свою мать, тоже учительницу, испросить книгу как бы для себя. Мол, хотела бы повысить культурный уровень. Она согласилась, и вот настал тот счастливый день, когда у меня в руках оказался желанный артефакт.

О Боже, что это была за книга! Казалось, я никогда не видывал ничего подобного: светло-коричневый переплёт из ледерина, похожего на кожу, мелко-мелко истыканную иголкой, был предусмотрительно заключён владельцами в замшевую обложку примерно такого же цвета. Культурное оформление художника М. Шлосберга. Предисловие Константина Симонова. Белейшая типографская бумага № 1. Волнующе «элитарный» тираж: 10 000 экз. (мы тогда были приучены к стотысячным). И удивительная цена - 1 р. 75 к.

Открыв дрожащими руками увесистый том булгаковской прозы, я приступил к чтению. Было понятно, что это не тот случай, когда книгу «проглатывают» или даже читают запоем. Ее читают медленно. Что я и делал.

Стояла весна. Мои одноклассники готовились к экзаменам, бегали на танцы, целовались на завалинках. Отзвенел последний звонок. А я по ночам сидел в поволжской глуши и приобщался к чему-то таинственному.

Всё ли мог тогда понять семнадцатилетний юноша? Три сложнейших, разноплановых романа, которые писались в разные эпохи. «Белая гвардия» создавалась по горячим следам, через несколько лет после Гражданской войны. «Театральный роман» – по прошествии двух десятков лет после революции. Работа над «Мастером и Маргаритой» продолжалась до конца жизни писателя. Три эпохи, и какие эпохи!

Менялось время, но вместе с ним менялся и Булгаков, менялась стилистика, тональность, интеллектуальная направленность его прозы. Выдающийся писатель тем и отличается от среднего, что он не стоит на месте, а идёт вперёд семимильными шагами.

Разумеется, я тогда не понимал очень многого, а спросить было не у кого. Мне было рано читать Булгакова, он был не по зубам. Наверное, правильнее было бы обратиться к нему попозже. Но, однако я скажу: читать тогда эту книгу было необходимо, она оказала огромное воздействие! Гёте сказал, что учиться можно только у книг, которые мы не до конца понимаем, так как авторы полностью понятных книг должны учиться у нас. К тому же должен признаться, что для меня и сегодня Булгаков понятен далеко не во всём.

А потом настало лето, и я поехал в Москву поступать в университет. В МГУ, правда, я не попал, но это не важно. Для подготовки к экзаменам я выбрал Историческую библиотеку. Приходя туда, я заказывал себе учебники по истории, а для души – пару книжек, которые ранее были для меня недоступны. Вспомнилось, что до создания трёх великих романов Булгаков сочинил цикл «Записки юного врача», и я вытребовал себе эту тоненькую книжку.

И вот, сидя в общем зале и утомившись историческими штудиями, я открыл эту книжицу и начал не по порядку подчитывать эти рассказы. Надо сказать, с моей стороны это было весьма неблагоразумно. Дело в том, что во время «абитуры» я мало спал, питался нерегулярно и находился в ослабленном состоянии. И вот, когда в «Стальном горле» прочитал о том, как больной дифтеритом малышке делают трахеотомию – вставляют в горло металлическую трубку, в «Морфии» (в том издании эта вещь была подвёрстана к основному циклу) врачом Бомгардом пересказывается история болезни морфиниста, а в «Полотенце с петухом» доктор берётся за пилу, чтобы ампутировать ногу покалеченной девушке и из надпила показывается её белая кость, я вдруг почувствовал, что у меня темнеет в глазах. Слепота подступала постепенно, но быстро, и минуты через три уже не было видно ни зги.

Испугался ли я? Да ещё как! А вдруг это всерьёз и надолго? Зрение не возвращалось, и нужно было что-то предпринимать. Я хорошо помнил расположение столов в зале, поднялся, и на ватных ногах продефилировал в сторону курилки. Меня привлекал, понятно, не табачный дым – там постоянно было открыто окно. Присев на подоконник, я стал ждать, и минут через пятнадцать начало светать и скоро совсем рассвело. Я вернулся к своему столу, забрал библиотечные книжки, в том числе и «Записки юного врача», сдал их и вышел на улицу. Была середина лета, зеленели деревья, щебетали птицы: я нашёл первую попавшуюся скамейку и сел отдышаться.

Так вот каким, оказывается, может быть воздействие литературы! А ведь молодой Булгаков был не чужд натурализма. Или всё это – последствие его увлечение морфием? Я слышал, что по молодости лет писатель был не чужд этого порока, но ведь он преодолел пагубное пристрастие. Или оно возвращалось к нему в форме художественного творчества?

Неожиданно в памяти всплыл эпизод из «Театрального романа», когда начинающий драматург Максудов рассказывает о том, как начиналось его приобщение к профессии:

«Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моей келье. Ясно было, что с ними так не разойтись…

Первое время я просто беседовал с ними, и всё-таки книжку романа мне пришлось извлечь из ящика. Ту мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трёхмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе».

До этого я был уверен, что здесь с потрясающей точностью и яркостью описан творческий процесс. Но, может быть, это результат воздействия психотропных веществ, того же морфия.

Впоследствии я начал размышлять об этом, и пришёл к мысли, что для меня не имеет никакого значения то, под каким влиянием Булгаков сочинял свои произведения: хуже или лучше от этого литература не становится.

Прошло много лет, я часто думал о Булгакове. По телеэкранам с успехом прошёл замечательный фильм В. Бортко «Собачье сердце», который одинаково нравился и интеллектуалам, и простым людям. Состоялось несколько более или менее успешных экранизаций «Мастера и Маргариты». И вот однажды на глаза мне попался номер журнала «Москва» со статьей Бориса Агеева «Цепь молчания. «Мастер и Маргарита как роман-инициация», в которой писатель делился своими соображениями по проблематике булгаковского текста. Он писал о том, что был очарован романом, но затем отношение изменилось самым решительным образом: «Долго ещё в моём воображении оставался незыблемым светлый образ честного русского писателя Михаила Афанасьевича Булгакова, автора «Белой гвардии», «Собачьего сердца», «Роковых яиц». И любые попытки нападений на его память казались мне несправедливыми и недостойными. И хотелось ответить этим ничтожным бумагомаракам и завистливым клеветникам, что однажды и попытался сделать, призвав на помощь самого твёрдого и последовательного помощника — механический карандаш с тонким острым грифелем. И прошёлся с ним по страницам этого самого выдающегося, по мнению многих знатоков, произведения Михаила Булгакова. И что же? К концу путешествия я, в отличие от своего бесстрастного помощника, испытал гамму чувств: сперва озадаченность, потом растерянность, чувство обиды и даже оскорблённости, и, наконец, сильнейшее разочарование. Я не только не обнаружил в романе «опор» для оправдания светлейшего имени Михаила Булгакова, но набрёл на ясные указания на то, что он написал совершенно не тот роман, который мы все читали».

Б. Агеев стал формулировать нелёгкие принципиальные вопросы и тезисы. Например: «Кто написал роман про Понтия Пилата? «Внутренний роман» как антиевангелие. Как соотносятся булгаковский текст и «Фауст» Гёте? Как воспринимать масонскую кодировку, которая рассыпана по страницам «Мастера»? Что значат слова Маргариты «Чёрт всё устроит»? Почему Булгаков изображает Христа слабым и безвольным?» И так далее.

Надо признаться, что доводы и логика рассуждений критика были весьма убедительны. Демонологическая составляющая булгаковского романа, и без того вполне отчётливая, становилась превалирующей надо всем остальным.

Однако, принимая во внимание эти рассуждение, я остро чувствовал, что моё отношение к писателю не изменилось. Дело в том, что художники всех времён и народов интересовались этой проблематикой: будучи честными людьми, они понимали, что нужно изображать мир во всей полноте, которая включает в себя и сферу деятельности самых тёмных сил.

В своё время Лев Толстой обрушился с резкой критикой на драматургию Шекспира (статья «О Шекспире и о драме»). Детально разбирая сюжет и стилистику «Короля Лира», он весьма зорко и убедительно указывал на нестыковки и натяжки. Но какого эффекта он добился? Принимая логику толстовских инвектив, мы только углубляем свои представления о творческом методе великого драматурга. Толстой не поколебал нашего уважения к гению, и мы, как и прежде, сочувствуем королю, лишившемуся королевства, печалимся за оскорблённую Корделию, переживаем за судьбу Кента и Глостера.

Примерно то же можно сказать и о Булгакове, но с одним дополнением. Вероятно, он действительно заигрывался порой с «силой, которая вечно желает зла, и вечно творит добро». Но он отмолил и реабилитировал себя романом «Белая гвардия». 

В доме № 13 по Алексеевскому спуску в русском городе Киеве жили-были русские люди: Алексей, Николай и Елена Турбины. Сюда приходили их друзья – Сергей Тальберг (он стал мужем Елены), Виктор Мышлаевский, Леонид Шервинский, Фёдор Степанов по прозвищу Карась. Вместе проводили вечера, пили чай или вино, играли на гитаре. Вполне чеховская атмосфера. Но Чехов не дожил до великих катаклизмов начала ХХ века.

И вот настаёт «великий и страшный» 1918 год. Киев погружается во мрак. Появляются всевозможные преобразователи, немцы, поляки, а главное активизируются «украиньцы» и петлюровцы:

«– Сволочь он, – с ненавистью продолжал Турбин, – ведь он же сам не говорит на этом языке! А? Я позавчера спрашиваю этого каналью доктора Курицького, он, изволите ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький… Так вот спрашиваю: как по-украински «кот»? Он отвечает: «Кит». Спрашиваю: «А как кит?». А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.

Николка с треском захохотал и сказал:

– Слова «кит» у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты, а в России всего много. В Белом море киты есть…».

Ну и как, вам это ничего не напоминает? Величие булгаковского романа состоит в том, что он не только ярко живописал события начала ХХ столетия, но и бросил оттуда мостик в наши дни, вполне проявляя пророческий дар. Близ Подола, над Днепром расположен Булгаковский сквер, где установлен памятник великому писателю. Если, конечно, его не снесли ещё современные «укры», потому что бронзовый Мастер скорбно смотрит на их деяния с нескрываемым осуждением.

Специально для «Столетия»

Статья опубликована в рамках проекта на средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии c распоряжением Президента Российской Федерации от 05.04.2016 № 68-рп и на основании конкурса, проведённого «Союзом пенсионеров России».